Тайны народа
Шрифт:
— Смерть ему, смерть!
— Ну хорошо, входите! Посмотрим, решитесь ли вы обесчестить народное восстание преступлением.
И Лебрен отошел от двери, которую до сих пор защищал.
Толпа не шевелилась, сраженная словами Лебрена. Но вдруг тот человек, который хотел отомстить за своего брата, кинулся к дому с саблей в руке, испуская яростный крик. Он был уже на пороге, когда Жорж остановил его, схватив за руки, и сказал взволнованным голосом:
— Ты хочешь отомстить, совершив убийство! Но ты не убийца, брат…
И Жорж Дюшен обнял его со слезами на глазах.
Голос, манеры и выражение лица Жоржа так подействовали на того,
— Брат мой! Мой бедный брат!
Звуки выстрелов затихли. Сын Лебрена отправился на разведку и принес известие, что король со всей семьей бежал, войска братаются с народом, палата депутатов распущена, а временное правительство заседает в городской думе.
Несмотря на это, баррикада на улице Сен-Дени все еще охранялась. На случай новых нападений поставлены были караулы. Там и сям валялись трупы убитых.
Раненые были размещены по нескольким лавкам, где, как и у Лебренов, устроены были походные госпитали. За солдатами был такой же тщательный уход, как и за теми, кто отстреливался от них всего несколько часов назад.
Магазин Лебрена был переполнен ранеными, лежавшими на матрасах, брошенных на пол. Под руководством нескольких хирургов вся семья Лебрена делала раненым перевязки. Жильдас поил их вином с водой. Среди раненых лежали бок о бок дядя Брибри и сержант из муниципальной гвардии — старый солдат с такими же седыми усами, как и борода тряпичника. Последний получил рану в ногу после того, как простился с Фламешем.
— Черт возьми, что за муки! — шептал сержант. — Все нутро горит от жажды.
Услышав это, Брибри крикнул Жильдасу, который проходил мимо с вином:
— Эй, мальчик! Напиться этому старику!
— Спасибо, старина, — сказал тронутый сержант. — Но, черт возьми, я и сесть не могу!
— Постойте, я помогу вам.
Тряпичник помог сержанту присесть на постели и придерживал его рукой, пока тот пил.
— Спасибо, старина. А знаете, ведь это пресмешная штука! Не прошло и двух часов, как мы осыпали друг друга пулями, а теперь помогаем один другому…
— И не говорите, сержант! Ничего не может быть глупее этого кровопролития. Разве я хотел кому-нибудь зла, вам, например? А между тем это, может быть, моя пуля пробила вам бок. И потом, скажите откровенно, сержант, разве вы так преданы Людовику-Филиппу?
— Я-то? Да я дожидаюсь только срока, когда можно выйти в отставку. Только и всего. А вы, старина?
— Я за республику, которая даст работу и хлеб голодным.
— Так вы ради этого сражались, старина? Честное слово, это правильно. У меня тоже есть брат, который бьется с семьей как рыба об лед. А мы разве знаем, для чего сражаемся? Нам приказывают стрелять, и мы стреляем. Сначала, по правде оказать, неохотно, но вот падает товарищ, запах пороха опьяняет, и наконец делаешься настоящим зверем.
— А вам не приходило в голову, сержант, что ведь революционеры такие же люди, как и вы? Разве они желают вам зла? И разве мы все не один народ, у которого должны быть и одинаковые желания?
— Это верно, старина, так верно, что я сам за республику, если она даст хлеба и работы моему бедному брату.
Во время этого обмена мыслей между штатским и военным Лебрен вышел из комнаты за магазином, бледный и со слезами на глазах.
— Друг мой, — обратился он к жене, ухаживавшей за ранеными— Можешь прийти сюда
Они вошли вместе в комнату за магазином, и дверь за ними затворилась. Печальное зрелище представилось глазам хозяйки.
Праделина лежала на кушетке, бледная и умирающая. Жорж Дюшен, с рукой на перевязи, стоял на коленях возле молодой девушки, предлагая ей чашку с питьем.
При виде госпожи Лебрен бедняжка попыталась улыбнуться и, собрав последние силы, проговорила слабым и прерывающимся голосом:
— Сударыня, я хотела вас видеть… перед смертью… чтобы сказать вам правду о Жорже. Я сирота и работала… я делала цветы. Мне было очень трудно… я нуждалась… но оставалась честной. Я встретилась с Жоржем, когда он вернулся из армии… И я полюбила его. О, как я любила его, его одного… Может быть, потому, что он никогда не был моим любовником. Я любила его больше, чем он меня… Еще бы, он стоил лучшей женщины, чем я. Это только по своей доброте он предлагал мне выйти за него замуж. К несчастью, меня погубила подруга. Она была работницей, как и я… И она из-за нужды продавала себя… Я видела ее богатой, окруженной блеском… Она соблазнила меня, и у меня закружилась голова… Я забыла Жоржа… ненадолго, правда… Но ни за что на свете не решилась бы я опять пойти к нему… Иногда я приходила на эту улицу, чтобы посмотреть на него… Я несколько раз видела его в вашем магазине… Он говорил с вашей дочерью… О, как она хороша! Предчувствие говорило мне, что он ее любит… Я стала следить за ним. И несколько раз я видела, как он, стоя утром у своего окна, глядел на ваш дом… Вчера утром я была у одного человека…
Слабая краска стыда покрыла бледные щеки молодой девушки. Она опустила глаза и снова заговорила, но уже слабее:
— Там я узнала случайно, что этот человек… находит вашу дочь… прекрасной. А так как он ни перед чем не останавливается, то я испугалась за вашу дочь и за Жоржа… Я хотела предупредить его вчера… Но не застала его дома… Я написала… чтобы попросить у него свидания… И сегодня утром… вышла… не зная, что баррикады… и вот…
Она не в силах была кончить, голова ее запрокинулась назад. Она машинально поднесла руки к груди, где была рана, и пробормотала что-то невнятное. Лебрен и его жена молча плакали.
— Жозефина, — сказал Жорж. — Вам хуже? — И прибавил, поднеся руку к глазам: — Это смертельная рана… Ведь она получила ее, желая меня спасти.
— Жорж, — прошептала молодая девушка едва слышно и с блуждающим взглядом. — Жорж, вы и не знаете…
Она не кончила. Руки ее опустились, голова склонилась на плечо. Она не дышала…
В эту минуту Жильдас, приоткрыв дверь, ведшую наверх, сказал Лебрену:
— Сударь, полковник там, наверху, желает с вами поговорить.
Лебрен поднялся в свою спальню, куда из предосторожности поместили полковника.
Плуернель получил две легкие раны и сильные ушибы. Когда Лебрен вошел, его гость стоял с мрачным и бледным лицом.
— Мои раны не тяжелые и не помешают мне оставить ваш дом, — сказал он. — Я никогда не забуду вашего великодушного поступка относительно меня, особенно благородного после того, что произошло между нами вчера. Единственное мое желание — расквитаться с вами когда-нибудь. Это будет нелегко, сударь, потому что мы — побежденные, а вы — победители. Раньше я был слеп. Теперь эта внезапная революция открыла мне глаза. Настало время, когда власть будет в руках народа. Прошлое было наше, как вы мне это сами сказали, теперь наступает ваш черед.