Тайный покупатель
Шрифт:
– Имея талант, - не унимался Староверов. – Имея обширные знания, имея готовый молодой развивающийся бизнес и сбыт – отказываться. Нет. У меня в голове не укладывается. Почему? Причина!
– Не хочу я лучшие дни проводить в скриптории, я хочу тут, на кафедре. Я хочу…
– В голове не укладывается. Отказываешься от того, что само в руки плывёт. И не синица в руках, журавль в небе! Я уйду, дорогой мой Антоний, я уйду. Но имей в виду: больше я за тебя платить не буду. Ни копейки. Всё.
– Да не плати ты, вот испугал, - огрызнулся я.
Он вышел в коридор.
– Но вы, Леонид Львович, забыли
– Очень интересно, какой же? – он аккуратно заворачивал книгу, шуршал пузырчатой упаковкой. Снова звук застёжки-молнии, видно чехол был у книги на молнии.
– Талант - моё проклятие, талант.
– Да ладно талант, - скорчил он презрительную мину, больше никаких масок, он весь, от макушки до подошв мокасинов одно сплошное презрение и ненависть, ненависть, ненависть. – Писарь, ну каллиграф - только и всего.
– А как же служение Богу, о которым вы талдычили?
– Так уж: захваливал тебя для общего дела и совместной пользы.
Циник до мозга костей!
– Сын ты мне, сын, вот и хотел подсобить.
– А старший сын?
– съязвил я. – Такого почерка не имеет.
Он вдруг разозлился. И мне показалось, он сейчас убьёт меня. Вот абсолютно точно он слетел с катушек.
– Ты не очень-то интеллектом поблёскивай, натаскался здесь в педвузе, на второсортной кафедре.
– Из-за вас, - говорю, - училка из окна выпрыгнула и пацан хотел повеситься. – Я не знал чем крыть, вот и ответил в отместку.
Но его было не сбить. Вот кто ритор-то, похлеще Горобца. Он тогда сказал, открывая дверь:
– Был бы талант на дизайн поступил, Репин. Шушера ты, а не Репин.
– Тогда уж Малевич. – И я отдал ему ключи от квартиры.
Он посмотрел непонимающе на связку, затем кинул её на пол:
– Весь в мать. – Он хлопнул дверью.
Абсолютно не помня себя я стал собирать вещи. Больше я не хотел находиться в этой квартире, ни минуты. Защита через две недели, буду наведываться в Москву, а пока домой, к маме. Заодно и дипломные плакаты ей покажу, файлы в смысле. У них в колледже центр цифровой печати работает, хочется приличной печати на диплом, а не в желтизну. Я разослал сообщения руководителю диплома и ребятам, друзьям по группе. Написал Владимиру насчёт ключей и кресла, и Староверову - попросил прощения за грубость, тоже мне: опустился до его уровня, а может это он опустился до моего. Он не ответил, а Владимир ответил и даже с эмоджи. Вечером я был на вокзале, и ночью стучался в родную квартиру, к маме. Глаза её были заплаканы, она всё знала. Я завалился спать, но заснуть не мог. Ничего страшного не произошло, успокаивал я себя, лежа в полузабытьи. Не может быть такого, что человек не хочет, а его заставляют, я не раб.
Утром разбудила мама, она выглядела прекрасно, как во времена моего детства. Она мне говорила, что теперь колет уколы красоты.
– Антон! Папа ещё просил передать…
– Что просил?
Я подумал, что может он тоже хочет извиниться за некоторые слова, так сказать в ответ. Всё-таки разговор вышел некрасивый, откровенный базар. Не должны люди так опускаться, и что меня дёрнуло ему хамить – я сам от себя не ожидал, как я мог сказать такие слова, одно дело ответы в голове, а другое дело произнесённые вслух.
– Что просил?
– Нет. Ничего. Он предположил. Может вся проблема в девушке?
– В какой девушке?
– Ну может у тебя девушка, или наоборот, ты с ума сходишь, потому что девушки нет.
– Я схожу с ума? – я сел в кровати, я опешил, который раз за эту бесконечную канитель, плавно перешедшую в новый день. – Я? Схожу? С ума?
– Так папа уверил, что если проблема в этом, она будет моментально решена.
– Мама! Мама! Тебе не стыдно?! – возмутился я. – Я прошу: никогда не поднимай эту тему больше! Никогда!
– Ну мы с папой понимаем. Дело молодое…
– Мама! Ты как бабка на сеновале.
– Не на сеновале, а у штакетника, - грустно улыбнулась мама. Она села рядом со мной, обняла и стала причитать:
– Скрипторий был мечтой всей его жизни. Он и со мной сошёлся из-за этого. Всё тогда раздумывал, думал, но тогда ксероксы, сканеры так себе, а сейчас техника наконец стала реальностью, принтер на толщину, представляешь! Это была мечта всей его жизни.
– Мама! Но я не хочу, пойми, не хочу сидеть целый день и писать.
– Но в детстве ты с удовольствием проводил время дома.
– В детстве я жил в сказке. Шкаф с книгами - защитник от злых чар. Открыл книжку, вот ты уже и там, и никто тебя не победит. Мне надоело одиночество, мама. В школе у меня были только приятели, в институте тоже. Дружил со Староверовым Володей, а он… для пользы дела. Я хочу общения, обычного человеческого общения.
– Да уж. Со своим папашкой заодно.
– Лживые. И ты не лучше. Молчала, ничего никогда не говорила, побудь в моём положении, - перебил я маму, не давая улизнуть с опасной для неё дорожки, скорее даже тропинки.
– Он запрещал мне говорить, я не смела… Он настоял на имени Антоний. Я всё делала, как он требовал. Как я тебя понимаю, Антон, как я понимаю, мне тоже иногда кажется, что наш папа страшный человек.
Если бы сейчас здесь был Староверов, он за словом в карман не полез, не забыл бы упомянуть о том, что когда кажется, креститься надо. Но я видел, чувствовал, маме это совсем не кажется. Она, кажется, в этом уверена.
Глава третья
Сам по себе
Я стал бояться Москвы. Город казался хищным, враждебным, мстительным и сводящим с ума. По идее я должен был бояться нашего города, ведь Староверов обитал вроде бы там, работал (пока работал) в школе. В Мирошеве я впервые радовался, что школа достаточно далеко от дома. Я переживал, сильно переживал. Когда пришлось тратить по четыре часа на поездку в универ в один конец, трястись в поезде, терпеть сквозняк в автобусе и метро, мало-помалу начал жалеть, что так гордо отдал ключи, хотя мог бы засунуть гордость куда подальше и спокойно дожить месяц. В порыве оскорблённой гордости вернул я вернул Староверову на карту остатки, которые он мне перечислял. Я даже хотел ему написать, что возвращу все потраченные на меня деньги, начиная с рождения, но очень кстати сел телефон, а после я уже пришёл в себя и на холодную голову решил таких опрометчивых сообщений не писать… У холодной головы – холодная война, как-то сказал Староверов. Я ни на секунду не пожалел, что отказался сидеть взаперти целый день и писать, мне не улыбалось свои лучшие годы тратить на скрепы духовно-шрифтовые.