Телохранитель моего мужа
Шрифт:
— Комнатка у нас светлая, здесь тебе будет хорошо, — воркует Марианна, Тёмина сестра.
Артём осторожно сажает Лялю на постель, а Марианна, как так и надо, убирает волосы с Лялиного лица.
Ляля сидит как мешок с картошкой. Взгляд у неё безучастный. Но я больше смотрю не на сестру, а на Артёма и Марианну. Внешность у Ляльки специфическая сейчас. Не каждому дано выдержать. Но они молодцы. Ни один, ни вторая не дрогнули. И даже не переглянулись.
Как только Марианна убирает руки, Ляля тут же набрасывает космы обратно. Понимает?.. Чувствует?.. Сложно
— Чуть позже Лялю посмотрит доктор, я договорилась, — оборачивается Марианна ко мне. — Ей назначат лечение. А как только прибудут вещи, мы сможем гулять во дворе. Думаю, ей не помешает. Охрана будет находиться у палаты круглосуточно. Но вряд ли кто сюда в здравом уме сунется. У них здесь везде видеокамеры, охранный пункт, сигнализация и прочие прелести. Клиника достаточно серьёзная. Здесь лечатся люди с хорошим достатком.
Я снова краснею. Мне неловко. Она не упрекнула, а всего лишь изложила факты, но мне от этого не легче. У Маркова тоже есть и достаток, и статус, и он вполне мог позволить себе подобную клинику. Себе — ключевое слово. Мы с Лялей в отряд избранных не входим.
Больше всего меня смущает другое. Я отвыкла. Я забыла, как это, когда практически незнакомые люди бросаются тебе на помощь. Проявляют участие. Готовы протянуть руку. Поделиться деньгами. В том больном мире, где я прожила пять лет, я не смогла ни с кем подружиться толком. Потому что это были деловые связи, партнёры по бизнесу, враги и конкуренты, но никак не люди с открытой душой и сердцем.
Я вообще не вращалась среди нормальных людей. Одна очень редкая отдушина — Веточка. Но Вета — человек из моего прошлого. В настоящем ничего подобного найти я не смогла. Да и не искала, наверное. Алексей не терпел в доме чужих людей. Его устраивали лишь необходимые связи. Выгода.
— Рина? — зовёт меня Артём, и от его взгляда — толчок в сердце. Горячий настолько, что становится больно дышать. Анестезия кончилась. И я снова не знаю, готова ли я разморозиться. Ведь это так больно, когда отходят от обморожения руки и ноги. И ещё больнее, когда отходит от жгучего холода душа.
У него тёплые глаза. У него горячие руки — он касается ими моих ладоней.
— Пойдём, — говорит он, — мы пока что здесь не нужны. Позже придём ещё.
— Подожди, — прошу, мягко освобождаясь от его тепла. — Можно я с Лялей побуду несколько минут наедине?
Он кивает, и они с Марианной выходят. Чуткие. Понимающие. Я какое-то время смотрю на закрытую дверь и думаю: может, вот это по-настоящему моё везение? А не то, что я смогла, переступив через себя, наставить мужу рога, а он об этом так и не узнал.
— Ляля, — зову я сестру и присаживаюсь рядом.
Она всё так же сидит неподвижно. А я, как и Марианна, убираю волосы с её лица. Вспоминаю, какой она была когда-то. Мне нетрудно восстановить в памяти былые черты. Она у нас красавица. Куда лучше, чем я. Но сейчас… сломанный и свёрнутый набок нос, разбитые, расплющенные губы. Уродливые шрамы на лбу и щеках, рваная запятая на подбородке и кривой, как сабля, шрам на шее.
— Всё будет хорошо, — шепчу, целуя её лицо и руки. — Слышишь: всё наладится. И обещаю: я заберу Серёжку из детдома, чего бы мне этого ни стоило.
Не знаю, слышит ли она меня. В лице Ляля не меняется. Но по тому, что она не спешит набрасывать волосы на лицо, я вижу хороший знак. Может, не всё так плохо. Я всё равно буду надеяться, что у нас — да, именно у нас! — всё наладится. Всё изменится к лучшему.
Как нестерпимо хороши мечты, которые зажигает надежда. Как сурова порой реальность, что бьёт лицом об асфальт. Но я пытаюсь не думать об этом. Я за много лет позволяю себе надеяться. И имя этой надежде — Артём.
28. Артём
Рина притихшая и бледная. Сидит рядом, а сама — далеко-далеко. У меня сотни вопросов, но я не спешу. Да и не уверен, что она захочет сейчас разговаривать, делиться болью, воспоминаниями.
— Эк тебя угораздило, младший, — сказала Мари, пока Рина осталась с сестрой наедине. — Всё серьёзно, я правильно понимаю?
Знал бы ещё я, что это такое. Но то, что я не могу и не хочу её оставить, не желаю отдавать в руки садисту, который считается её мужем, — точно.
— Всё очень сложно, — пояснил туманно, потому что и сам толком не знал, как поступить. — Рина замужем. Я — её телохранитель. Моя задача — сохранить ей жизнь.
Ляпнул и выругался в душе. Зачем я это сказал? Женщины умеют преувеличивать опасность. Но у Мари даже мускул не дрогнул.
— Несмотря на то, что ты руками и ногами отпихиваешься, доказывая, что не солдафон, в тебе неистребимо желание кого-то спасать. А мир или попавшую в беду женщину — неважно.
— Матери ничего не говори, — поспешно стараюсь донести до сестры главное. Она приподнимает красивую бровь, на губах её гуляет усмешка.
— Я и мама? Очнись. До такого уровня откровенности мы ещё не доросли. Ты же знаешь: она всеми силами пытается разговаривать со мной лишь на нейтральные темы. Я её разочаровала.
— Я тоже. Но она всё равно нас любит. Просто родителям часто тяжело смириться, что мы выросли не такими, как им в мечтах виделось. К этому нужно привыкнуть.
— Думаю, для этого родителям жизни мало, — отворачивается Марианна, и я понимаю, что их с матерью непонимание задевает её, хоть она всеми силами старается показать, что это не так.
И вот я веду машину, а рядом со мной сидит женщина, с которой меня столкнула судьба.
— Рина? — голос мой звучит неожиданно громко. Она вздрагивает, смотрит на меня, но словно ещё не совсем понимает, где она и с кем. А мне жизненно необходимо услышать её. А лучше — вывести из состояния затравленности. Улыбку её увидеть. Коснуться губ пальцами. А лучше — поцелуем, чтобы стереть всё плохое, что было когда-то.
Она вздыхает чуть слышно.
— Я потерялась, — шёпот у неё горький-горький, как настоящий чёрный шоколад или кофе. Но я тот, кто может в этой безнадёге уловить нотку сладости — как бы дико это сейчас ни звучало. — Не знаю, что делать.