Темное торжество
Шрифт:
Жаметта кланяется и выбегает за дверь.
В памяти у меня всплывает сказанное аббатисой монастыря Святой Бригантии. Я смотрю на мадам, позабыв, что в руке у меня мыло:
— Так вот почему он вступил в переписку с регентшей Франции! Это и есть его «средство»?
— Тебе-то откуда об этом известно?
— Слухами земля полнится.
— Раз уж герцогиня не намерена держать свое слово, он заполучит герцогство иными путями!
Я пытаюсь объять огромность услышанного. Если д'Альбрэ стакнулся с французской регентшей, это грозит герцогине немалой бедой. Но вот почему мадам мне это рассказывает? Не
Но я не успеваю ни о чем больше расспросить мадам Динан: возвращается Жаметта. Она приносит одно из моих платьев: алый бархат с золотым шитьем. Не потому ли его выбрала, спрашиваю я себя, что на алом меньше заметна кровь?
ГЛАВА 49
Де Люр связывает мне руки за спиной, явно получая от этого превеликое удовольствие, и, тыча в спину, ведет в главный зал.
Я вхожу туда, высоко неся голову.
Зал битком набит вассалами и домочадцами д'Альбрэ. Оглядываясь кругом, я не замечаю никого из нантских вельмож, недавних союзников графа. Может, порвали с ним? Или, в чем-то заподозренные, не сносили голов? Или все, в ком осталась хоть капля порядочности, сбежали вместе с маршалом Рье? Об этом остается только гадать. Ясно одно: присутствующие воины и вассалы принадлежат д'Альбрэ душой и телом, причем не первый год. Это они молча наблюдали за тем, как мерзавец лишал жизни всех шесть своих жен. Это они по приказу графа рьяно запугивали город, насилуя женщин и сжигая дома непокорных. Это они выискивали слуг, сохранивших верность герцогине, и убивали безжалостно, точно крыс.
Какую бы казнь мне ни приготовил д'Альбрэ, помощи от этих людей я не дождусь.
Де Люр выталкивает меня вперед, и со связанными руками я едва не падаю. Д'Альбрэ сидит развалясь на возвышении, на хозяйском престоле. Сквозь тонкую пленочку любезности просвечивает холодная ярость. Однако обретенное предназначение так ярко пылает в моей душе, что страху нет места. А может, я просто понимаю, что волноваться не о чем. Отец Смерть никогда не отказывался от меня, не отвергнет Он меня и теперь. Наоборот, с радостью примет, когда я окончу свой земной срок.
А кроме того, никакой страх не заставил бы меня дать д'Альбрэ то, чего он больше всего хочет. Ползать у него в ногах я не буду.
Я смотрю так, словно это его привели ко мне на суд за грехи, а не наоборот.
Он выпрямляется в высоком кресле, оценивающе разглядывая меня.
— Тебе за многое придется ответить, — говорит он затем. — Ты дважды срывала мои планы в отношении герцогини. Сперва похитила узника, а теперь еще и украла моих собственных детей из-под моего крова! Какому отцу приходилось терпеть подобное предательство от своей дочери? — Он поднимается и подходит ко мне. — Что ты сделала с пленником? У меня, знаешь ли, были на него планы. Небось, переспала с ним, как с тем сынком кузнеца?
До чего же тошнотворно звучит в его устах такое вот определение случившегося между мною и Чудищем! Вслух я отвечаю:
— Тот узник был для меня никем. Я просто получила задание.
— Задание? — Он медленно обходит меня кругом. — Так ты у нас действительно шлюха?
Мне вдруг хочется, чтобы он узнал,
— Неужели не догадался? Я ведь не твоя дочь. Моя мать призвала в любовники Мортейна, ибо не желала жизни с тобой. Вот кто воистину меня породил!
В зале воцаряется оглушительная тишина. Нарушает ее только хлесткий звук: это д'Альбрэ влепил мне пощечину. Моя голова запрокидывается, во рту вкус крови.
— Тогда, — говорит он, — возвращение к Смерти не будет для тебя наказанием. Нужен иной способ отплатить за все то горе, которое ты мне принесла.
Знаю, мне следовало бы промолчать. Держать язык за зубами и вообще не будить лихо. Но, живя в доме графа, я и так слишком долго играла роль немого свидетеля. Хватит с меня.
— Я не просто дочь Смерти, — говорю я, — но и одна из прислужниц Мортейна. Думаешь, твои союзники и доверенные полководцы умирали от случайных причин? Нет! Это моя рука вершила правосудие Смерти!
Вот тут д'Альбрэ меня по-настоящему удивляет. Он вдруг улыбается.
— Можешь сколько угодно болтать о каком-то там древнем святом: теперь я вижу, что ты вроде меня, — произносит он с чем-то подозрительно похожим на гордость. — Ты обманываешь только себя. Какая, право, жалость, что мы с тобой так и не сумели договориться!
Слушая, как он облекает в словесную форму самый главный страх, годами отравлявший мне жизнь, я улыбаюсь. Д'Альбрэ может вести свои игры со Смертью. Он может даже преуспеть в них, но я-то Смерти родная дочь.
— Нет, — твердым голосом отвечаю я. — У меня с тобой нет ничего общего. И никогда не было. Ты хочешь сделать Мортейна орудием своей воли, но я и есть Его воля. Я никогда не убивала невинных, не убивала ради забавы. Я поднимала руку лишь на тех, кто, подобно тебе, есть сущий позор рода людского.
— Позор, говоришь? Ну, посмотрим… — Он берет прядь моих волос и перебирает их пальцами. — Нет, в самом деле, какая захватывающая идея — смешать кровные линии моего рода и самой Смерти! Кто после такого сможет противиться моей воле?
Мысль о том, что он может по-мужски коснуться меня, и в особенности о богомерзком плоде такого «союза», наполняет меня чудовищным ужасом. Я пытаюсь высвободить запястья, но веревка держит надежно. Будь проклят мой болтливый язык! Как я могла позабыть, насколько изворотлив его разум, как умеет он определять то единственное, чем человек дорожит более всего, и уничтожать это?
Д'Альбрэ улыбается. Его рука оставляет мои волосы и скользит по лицу. Почти ласково. Но я неудержимо содрогаюсь от этого прикосновения и оттого, что сулит его взгляд.
— Раз уж ты мне не дочь, — говорит он, — кто запретит сделать тебя седьмой женой?
Я нахожу взглядом мадам Динан, но на ее лице ничего не прочесть.
Д'Альбрэ подмигивает мне и треплет по щеке:
— Она возражать не будет. Она бесплодна и вполне понимает: мне требуются сыновья, чтобы наделять их владениями.
С этими словами он стискивает мой подбородок, не давая увернуться, и вжимает свои губы в мои. Это животный, сокрушительный поцелуй. Его зубы царапают мою рассеченную губу, и к горлу подступает желчь. Когда же он еще и облизывает ранку, все мое тело сводит судорогой от жуткой неправильности, невозможности происходящего.