Темное торжество
Шрифт:
Мое сердце сразу убыстряет биение. Я немедленно хмурюсь, чтобы ничем не выдать себя.
— Ну, сейчас-то он спит, — продолжает монахиня. — Мы успокоили его, дав настойку опия и валерьянки. Он, видишь ли, рвется уйти отсюда, чтобы как-нибудь помочь герцогине, вот только тело его не слушается. Бедный малый даже сидеть толком не может, а глаза так и закрываются.
— Я его не потревожу, — обещаю ей. — Только посмотрю, идет ли он на поправку.
Монахиня согласно кивает, и я иду дальше, но она останавливает.
— Между прочим, —
Эти слова радуют меня гораздо больше, чем следовало бы. Выходит, мои руки способны не только убивать, но и лечить. Требуется все мое самообладание, чтобы не показать, как я обрадована.
Повернувшись, тихонько пробираюсь к ложу Чудища.
В лечебнице занято около трети кроватей. На большинстве из них лежат пожилые и немощные. Я замечаю вдруг, какая неестественная кругом тишина. Никто не мечется, не стонет, не зовет на помощь. Наверное, старушка всем сонного зелья дала.
Чудище легко отыскать даже закутанным в белое одеяло, ведь он самое меньшее вдвое крупней своих товарищей по несчастью. Я с радостью вижу, что постели по обе стороны от него пустуют. Это даст мне хотя бы иллюзию уединения.
Он лежит совсем неподвижно, как из мрамора высеченный. Его лицо, от природы румяное, выбелено слабостью и скудным освещением палаты. Резкие тени, отбрасываемые мерцающим огоньком масляной лампы, делают его еще безобразнее. Единственное, что в нем красивого, — это ресницы, густые, длинные и колючие.
Я с благоговением смотрю на этого человека, что вырвал меня из страшного сна наяву, решившись не отдавать на расправу мстительному д'Альбрэ. Сколько чудовищных оскорблений я в ту ночь наговорила ему, надеясь воспламенить его дух, — и он все равно меня не оставил. Вот бы знать, что он видит, когда глядит на меня? Злобную ведьму? Склочную стерву? Знатную избалованную девицу, надумавшую в отчизнолюбие поиграть?
Я оглядываюсь на ночную сиделку. Она привернула фитилек лампы и улеглась отдохнуть, пока ее подопечным не нужна помощь. Пользуясь тем, что никто не видит меня, я сажусь на пол и прислоняюсь спиной к боковине кровати. До чего же здесь тихо! Я отчетливо слышу, как воздух входит в легкие Чудища и выходит наружу, как бежит кровь по сосудам, как уверенно, сильно бьется сердце.
Ужас, которого я натерпелась за время бегства от д'Альбрэ, мало-помалу покидает меня.
Чудище слегка шевелится во сне, его здоровая рука свешивается с кровати.
Я смотрю на эту руку, на крепкие пальцы, иссеченные множеством шрамов. Потом понемногу пододвигаюсь к ней, раздумывая, каково это — ощутить такую руку у себя на плече.
— Так я и знал, что ты скоро соскучишься.
Только монастырская выучка удерживает меня от того, чтобы не взвиться на ноги. Я фыркаю — иначе не скрыть резкого вздоха удивления.
— И вовсе я не соскучилась. Просто не
— Меня опоили, — жалуется он.
— Потому что тебя, остолопа такого, иначе никак не заставишь полежать смирно, пока заживут раны.
— Ты-то меня не опаивала, — напоминает он.
— Потому что мне нужно было перевезти твою больную тушу с одного конца страны на другой. Ну а по прибытии, уж поверь, я бы тебе такого же зелья дала.
— Мм, — отзывается он, и некоторое время мы оба молчим. Потом он спрашивает: — А как там герцогиня?
— Она наверняка самолично явится тебя навестить. И Дюваль, и, думается мне, весь малый совет.
Чудище неловко шевелится и теребит одеяло:
— Не хотелось бы принимать их… в таком виде. Валяюсь весь замотанный, точно младенец в пеленках.
— Для них ты герой. Им захочется поблагодарить тебя за те жертвы, что ты принес во имя нашей страны.
Он опять хмыкает, довольно грубо.
Я спрашиваю:
— А ты точно не бык переодетый?
— Удивляюсь, — бурчит он, — почему, пока я спал, тебя не отправили выручать еще какого-нибудь дурня-рыцаря.
— Еще отправят, дай срок.
— Этак скоро узники начнут по камерам запираться, только бы ты их не спасала.
— Ну и пусть себе мрут в подземельях, — говорю я. — Опять на такое я нипочем не пойду!
Он вдруг спрашивает:
— Где Янник?
— Разбил лагерь непосредственно за стенами обители. Сюда ведь мужчины не допускаются — только больные.
Я жду новых вопросов, но слышу лишь, как у него слегка рокочет в груди. Он уснул. Я позволяю себе чуть улыбнуться в потемках. Состояние здоровья у него неплохое, раз он препирается со мной. Жить будет, точно. Я поудобней устраиваюсь на полу, напоминая себе, что пришла всего на минутку.
Некоторое время спустя я пробуждаюсь. Лампа монахини мерцает и плюется: в ней почти кончилось масло. Осматриваюсь: утро еще не наступило. У меня на плече покоится тяжелая рука Чудища. Не желая тревожить его, я тихо-тихо слезаю с кровати.
Не нужно ему знать, где и каким образом я провела эту ночь.
Покинув монастырь, гляжу в сторону городских ворот. Я ведь могу улизнуть прямо сейчас. Просто пойду вот по этой улице, и она выведет к воротам. Пересеку мост и навсегда исчезну из Ренна. И все. Больше никакой аббатисы. И никакого д'Альбрэ.
Но горькая правда состоит в том, что идти-то мне некуда. Нет дома, чтобы вернуться туда, нет родни, которая бы приютила. Только обитель, но и она, без сомнения, для меня будет закрыта.
Можно устроиться служанкой в придорожной таверне, но и это не так-то просто. В неспокойные времена вроде теперешних люди не склонны доверять незнакомцам.
А может, отыскать Эрвана и связать мою судьбу с угольщиками? Вернуться к доброй Бетт, выйти замуж за кого-нибудь из ее милых мальчишек? Я бы любым из них вертела как только захочу.