Тень мачехи
Шрифт:
«Ничего, — думал Демидов, — я заберу её и мы уедем. Куда-нибудь подальше, в какую-нибудь Абхазию или на севера, там никто не найдет. Купим дом, я открою дело… В Самаре оставаться опасно, если Василенко узнает, что я оттуда, будет в первую очередь искать там».
Вода остыла. Макс выдернул пробку пальцем ноги, включил горячую. Принялся намыливаться, оглядывая себя: м-да, не успел сбросить жирок и подкачаться, совсем заплыл, свинота! Ладно, за двадцать пять лямов можно и не такое простить, Алёна умная баба и поймет это. Почувствовав себя увереннее, он сполоснулся под душем, вылез на зелёный резиновый коврик, тут же впившийся колючими бугорками в распаренные ступни.
Протухший воздух висел невидимой грязной портянкой, и Макс слегка приоткрыл окно. Вытащил из-под кровати старый черный чемодан из кожзама, вытершегося до тряпичной основы на дне и боках. Открыл, нетерпеливо выбросил прямо на пол кучу одежды. И, словно из матрешки, вынул металлический чемоданчик. Замки щелкнули, крышка откинулась, показав пустое нутро. Демидов прощупал пальцами стальной ободок возле дна, вынул подкладку. За ней обнаружились пачки пятитысячных купюр; он переложил их в маленький чемоданчик и закрыл кодовый замок. Это его он откроет перед Алёной при первой встрече. Пусть впечатлится и поймет: он всё тот же. Не только по молодости умел таскать деньги сумками.
Поставив на место фальшивое дно, Макс принялся собирать вещи. Металлический чемоданчик вновь отправился внутрь черного собрата, сверху легло бельё, рубашки, свитер и мелочи, стоявшие в ванной. Грязное полотенце и трусы он решил оставить здесь — уборщицам на поживу. Надел боксеры, белую итальянскую рубашку и тёмно-серый немецкий костюм-двойку, завязал синий шелковый галстук и влез в начищенные туфли. Глянул на часы: время обеденное, но на обед идти нельзя — не попрется же он с чемоданом… Макс вынул телефон — старую кнопочную развалюху с мутным экраном, приятель-автомеханик подогнал для связи. И вызвал такси. Диспетчер обещал, что машина будет через полчаса.
…А вечером, уложив в карман паспорт на имя Александра Викторовича Синицына, он уже гнал по направлению к Самаре на шикарной чёрной «бэхе», чувствуя, как подрагивает внутри неуёмная, слепая радость. Он почти ушёл — и почти добрался, еще немного! Каждый пройденный километр — за него, каждая минута — уводит от опасности и приближает к мечте. Алёна уже ждёт в номере отеля «Прибрежный», дорогого и отлично охраняемого, а, значит, безопасного и скрытого от посторонних глаз.
Он едва заставлял себя придерживаться правильной скорости, потому что связываться с гаишниками сейчас хотелось меньше всего — но на трассах, где не было камер, срывался и гнал. Курил почти без перерыва, пытаясь заглушить волнение перед встречей. Отмахал тысячу километров всего за одиннадцать часов. И в восемь утра, поспешно припарковав машину на стоянке «Прибрежного», взбежав на второй этаж белого здания, отделанного по цоколю диким камнем, пройдя по выкрашенному в бирюзовый цвет коридору, в конце которого виднелась арка заветной двери, и уже взявшись за ручку этой двери понял, что забыл купить цветы. Пристыженно вздохнул, приглаживая волосы, и, крепче сжав ручку заветного металлического чемоданчика, шагнул внутрь.
Алёна устроилась на кушетке: полулёжа, подперев рукой золотоволосую головку. Макс увидел плавный изгиб шеи с тенью над ключицей, еще одну тень — ниже, в мягкой впадинке, где сходятся округлости груди и покачивается на невесомой цепочке бриллиантовый кулон-слеза. Точеная косточка плеча обтянута бархатом платья, скрывающего ее руку до самой кисти — длинной и нежной, как полураспустившаяся лилия. Скрипичный изгиб талии под бархатом, закрывающим её тело до самых колен — округлых, яблочно-розовых. Изящные голени — аристократически-длинные, перехваченные у лодыжки черными ремешками туфель-лодочек. И запах — смелый, пробирающий до глубины запах ее духов вперемешку с холодным ментолом сигареты, которую она держала в вытянутых пальцах.
Алёна подняла взгляд — и в его глубине засияли всё те же жемчуг и серебро. Всё теми же мазками тёмного золота взлетали к вискам брови, всё так же алели губы. И Макс осознал, счастливо и глупо улыбаясь: вот и сбылось. Здесь, в мягком свете лампы у плотно зашторенного окна, ждала его молодость.
— Здравствуй, — сказала она, бросив сигарету в хрустальную пепельницу и поднимаясь с кушетки. Шагнула навстречу ему, онемевшему, сосредоточившему в ней весь мир, забывшему, как дышать и как сдвинуться с места. Остановилась, подняв к груди кисти рук, смущенно переплетая пальцы. И он, выронив, наконец, этот чертов чемодан, сгреб её, вжимая в себя, впился пальцами в её тело и зашарил, как слепой — по спине, волосам, плечам, натыкаясь то на тёплый бархат, то на прохладу кожи, вдыхая её, вбирая всеми фибрами, и всё ещё не веря, не веря… Лишь когда ее губы ожили под его напором, шепча: «Макс, Макс, любимый!» и он закрыл своими губами этот горячий шепот, впитал его и прочувствовал каждой клеточкой тела — лишь тогда поверил: моя. Навсегда. Не уйдёт больше.
Приподняв, Макс поволок ее на кровать, настойчиво и нетерпеливо, будто над ним нависали последние минуты отпущенной ему жизни. Целовал в губы, глаза, щеки, спускался по выгнутой от стона шее, гладил губами ключицы, только теперь понимая, насколько болезненной может быть нежность, запертая внутри почти пятнадцать лет. Не отрывая губ от ее кожи, неловко снял пиджак и дернул вниз узел галстука. Приподнял ее за плечи, нащупывая молнию в черном бархате на спине, рванул за металлический язычок — и Алёна ойкнула, отстраняясь от боли.
— Прости, прости, — в ужасе зашептал он, — я люблю тебя, люблю…
Она покорно зашарила руками у себя за спиной, кое-как расстегнула, и Макс стянул верх платья вместе с бюстгальтером. Приподнял ладонями ее груди, впился в них губами — обуянный жадностью, смакуя вкус и запах — и смял, не соразмеряя силы. А потом скользнул рукой под ее юбку, содрал кружевные трусики, перевалился через ее бедро, расстегивая ремень на брюках и впопыхах царапая ее ногу пряжкой…
А она лежала под ним, будто терпела — но он ничего не замечал.
3
Залесский сидел за столом в своей адвокатской конторе, постукивая по столу красным колпачком шариковой ручки, и равнодушно зачитывал в трубку телефона:
— Статья сто шестьдесят шесть, пункт второй: оспоримая сделка может быть признана недействительной, если она нарушает права или охраняемые законом интересы лица, оспаривающего сделку, в том числе повлекла неблагоприятные для него последствия… Дальше читать?
— Не надо, — фыркнул Василенко. — И всё же я не понимаю, при чем здесь я, если посадил её Демидов, и он же выцыганил у неё все подписи?
— Дурачка из себя не стройте, — сухо ответил Залесский. — Вы вообще зачем позвонили?
— Хочу, чтобы вы отозвали иск, — сказал Василенко. — Насколько я знаю, Татьяна всё равно хотела продать аптеки. Так зачем поднимать шум, писать в ОБЭП… кстати, как они отреагировали?
— Заинтересовались, — хмыкнул Залесский. Он не отправлял туда письма, опасаясь, за Татьяну, но внутренний аудит уже начался и результаты были неутешительными. Еще один повод взять Василенко на понт и посмотреть, как отреагирует. И адвокат добавил: