Тень мачехи
Шрифт:
Наталья замялась. Ведь хотела показать, как заботится о дочке, как вьёт семейное гнёздышко, хозяйничает… А его не впечатлило. Он ещё и повернул всё так, словно она — круглая дура. Насчет лекарств, оказывается, уже тогда всё понял. Всегда был проницательным, сволочь.
— Не могла же я с больным ребенком идти на улицу… — начала оправдываться она, но, наткнувшись на презрительный взгляд Волегова, умолкла.
— Я уже говорил, что в доме должен быть запас лекарств! Тебе хоть что-то доверить можно? — сердито спросил Сергей. Осторожно уложил осоловелую Вику в кроватку, придвинул к ней забавную грелку-медвежонка.
Прикрыв за собой дверь, он прошел вслед за Натальей, и раздраженно двинул бровью, поняв, что она ведёт его в спальню. Специально сел на золотистую банкетку, стоящую возле трюмо — подальше от бывшей любовницы. А та улеглась на кровати — якобы устав, но так подперев рукой грудь, что она округлилась в вороте платья соблазнительным холмиком. Вытянула ноги, как бы ненароком демонстрируя золотую цепочку на лодыжке. Волегов отвёл глаза.
— Я помню, что говорил тебе, будто вы сможете вернуться в Москву, когда шумиха с выборами уляжется, — начал он, рассеянно глядя в приоткрытое окно — там, в яркой лазури южного неба, летел белохвостый самолёт. — Но ситуация изменилась. Мне предложили пойти дальше. Через год будут следующие выборы. Со всеми вытекающими.
Наталья приподнялась, неловко сцепила руки. Попыталась улыбнуться, но вышло криво, невесело.
— Что ты имеешь в виду? — спросила, уже предчувствуя недоброе.
— Что вам нужно остаться здесь как минимум на пять лет, — Волегов взглянул ей в лицо. — Но я не смогу приезжать так же часто, как раньше, потому что внимание к моей персоне возрастёт. И любой прокол…
— То есть ты нас бросаешь? Теперь уже — окончательно? — ахнула она. Её ноздри дрогнули, в прищуре глаз колючей льдинкой мелькнула бессильная ненависть. — А ведь я знала! Знала, что наиграешься!
— Не драматизируй, — оборвал Волегов. — Тебе не на что жаловаться. Я буду обеспечивать вас ещё лучше. Твоя оплата возрастёт…
— Не говори обо мне, как о проститутке! — взвизгнула она. — Ты итак держишь меня при своём ребенке, как корову, которая даёт молоко и следит, чтобы телёнок был здоров!
Он тяжело поднялся, повернулся спиной, опершись руками на подоконник. Широкие лопатки под тонкой тканью футболки, крепкие загорелые руки, мощный затылок с красной складкой у шеи — сильный, привыкший подчинять. И тон — ледяной, непререкаемый:
— Если тебе это не нравится, я могу освободить тебя от хлопот.
Наталья непонимающе уставилась ему в спину.
— То есть?…
Волегов бросил через плечо:
— Могу забрать Вику.
Она растерялась. Смотрела, ничего не понимая. Он повернулся, скрестил руки на груди. Взгляд — осуждающий, тяжелый — смутил её, и без того всегда ощущавшую их неравенство. Будто она рвалась из грязи в князи, а он — князь чистокровный — видел, что пропасть широка, а её ноги коротки. Не та порода. Куриная, не орлиная.
— Как — забрать? — спросила она, и вопрос прозвучал глупо.
Волегов поджал губы, с шумом выпустил воздух через нос.
— Я не дурак, Наташа. И вижу, что ребёнок тебе в тягость.
Наталья сжалась, как от пощёчины. Получается, он всё это время знал? Видел, как её мучает это нежеланное материнство? Чувствовал, что она так и не смогла полюбить их ребёнка? Стыд горячо дохнул на её щеки, влился в горло, затопил душу. Ей захотелось что-то сказать, как-то оправдаться… но она не смогла. Внутри росло странное чувство, будто он видит её насквозь — словно, стоит ей соврать, у неё начинает расти нос или рога с копытами. И она молчала.
— Мне нужно утрясти кое-какие дела, — продолжил Волегов, — а потом ты напишешь отказ от дочери, я стану усыновителем и увезу её в Москву. Ты получишь долгожданную свободу и очень хорошую материальную компенсацию. А ещё будешь знать, что ребенок прекрасно устроен. И кошелёк полон, и совесть спокойна. Плохо ли?
— А мы с тобой?… — невольно спросила она и осеклась, досадуя на себя: ну почему даже сейчас, когда он предлагает её такие вещи, она не сказала другое!… Например: «Как я буду без дочери?», или просто «Как ты можешь?» Что-то, что прозвучало бы гневно и праведно — а не эгоистично, как сейчас.
— Я женатый человек, Наташа, — просто ответил он. — И ты всегда об этом знала.
Она подавленно молчала, только бессильная злость костенела внутри. Возразить было нечего: Волегов действительно никогда не обещал ей уйти из семьи. Если бы не беременность, они расстались бы уже год назад, и он вряд ли бы помнил её имя. Да и сейчас он рядом только из-за ребенка. И хочет уйти, потом что она, как мама его дочери, не оправдала надежд. «Но разве я виновата в этом? — тоскливо подумала она. — Ведь я пыталась! Пыталась её полюбить! И грудью кормить продолжила, и в больнице с ней честно отлежала, и все эти сюси-пуси… А он за это вышвырнул нас из Москвы! Так кто виноват, что я не чувствую к дочери ничего, кроме раздражения? Ты говоришь, ребенок мне в тягость — и да, ты прав, прав! Но посмотри на себя: ты являешься, когда захочешь, спокойно занимаешься своими выборами… А попробовал бы не поспать ночами, повозился бы с ребенком, забросив все свои дела! Может, понял бы, что тебе она тоже — в тягость?»
Но она не смогла сказать всего этого. Просто не смогла. Только устало спросила:
— Почему ты захотел её забрать?
— Видишь ли, я с восьми лет рос без матери и очень страдал от этого. Думал, судьба меня обделила, — задумчиво сказал Сергей. — А сегодня вспомнил, как она удирала на работу, когда я заболевал. Даже чай мне приготовить не могла. Не то, что за лекарством сходить. И знаешь, что я делал?
— Что?
— Зимой, в мороз, я выходил на улицу и ел рябину, потому что где-то прочитал, будто птицы ею лечатся. Она горчила, была сухой и заледеневшей, но я её ел. Глотал эти холодные жёсткие ягоды, упрямо веря в то, что они помогут. И никто меня не останавливал — потому что некому было остановить.
— А потом?
— Загремел в больницу с пневмонией. Месяц лежал, — ответил он. — Мать приходила всего два раза.
В повисшей тишине — липкой и противной, как паутина — застыла его давняя боль. И что-то сказать бы в утешение, хоть какую-то анестезию придумать… Но Наталья не сумела найти подходящих слов.
— Думаешь, она не любила тебя? — несмело спросила она. И не выдержала — задала главный вопрос, который ворочался в ней последние три месяца, тяготя стыдом и загоняя в моральный тупик — будто в комнату кривых зеркал, где из сотен отражений вылезало её душевное уродство: — Думаешь, так бывает? Что родная мать не чувствует к ребенку ни капли любви?