Тени и зеркала
Шрифт:
— Только если убьёшь меня, — повторил лорд Тоури.
— Я всё сделаю, милорд, — стуча зубами от страха, пообещал мальчик-слуга. Вряд ли до него дошло, насколько не к месту прозвучали эти слова.
ГЛАВА XXIII
Сон, пришедший к Тааль в ту ночь, впервые в пути был не о родном гнездовье. Не было в нём ни матери, ни отца, ни оставленных сородичей — не было даже храброй Гаудрун и тех ужасных следов разорения, что остались возле Алмазных водопадов. Кладя голову под крыло, Тааль думала, что обязательно услышит рыдания старой Куари, всё
Уже не просто огненные врата видела она, но и ход к ним, и местность вокруг — песок, голое небо и жар, от которого плавятся кости. Высокой Лестницы не было и в помине. Солнце смотрело на врата сверху, как тигриный прищуренный глаз (однажды, ещё птенцом, Тааль видела тигра и до сих пор помнила свой неуправляемый ужас), — сумрачно, с холодной угрозой. А за вратами были огонь и тьма — точно так же, как в прошлом сне Тааль (о небо, как давно это, кажется, случилось…).
Но видела она и кое-что ещё — точнее, кое-кого. Существо, не похожее ни на кого из встреченных ею ранее, и даже из тех, кого она могла вообразить. Немыслимо дисгармоничное и уродливое… Или всё-таки нет?… Это было не так уж важно. По крайней мере — совершенно не похожее на майтэ, и тут ни отец, ни Ведающий не упрекнули бы Тааль в злобной мысли.
Странное бескрылое существо — осколок сна, порождение дикой земли далеко на востоке. И, что казалось главнее всего, во сне Тааль почему-то не сомневалась: именно оно открыло жуткие врата, и только оно способно закрыть их. Бездна сил чувствовалась в нём — страшных сил, о которых не говорят; сил хищников, враждебных всему безобидному и крылатому, всему ползающему под камнями или кротко жующему траву. И эта угроза была хуже угрозы от каменных скорпионов или даже от внезапно озверевших кентавров, ибо была чужой — Тааль не знала ничего, ей подобного.
Сон взволновал её.
Она не смогла бы подобрать нужных нот, чтобы описать это создание — большое гибкое тело с нелепыми, на её взгляд, пропорциями; бугорки суставов на светло-золотистых от загара пальцах — длинных и тонких, как когти; пряди чёрные, как у Гаудрун, только короче. То ли волчье, то ли тигриное что-то чуялось в изгибе шеи и напряжённых плечах — не победно, а измученно-напряжённых, будто у уставшего от борьбы.
И ещё были глаза. Опасный ум светился в них — в яркой, грозовой синеве радужки, что становилась темнее к провалам зрачков, затенённых в прищуре ресницами. От решения этого ума, от его прихотливых поворотов — она знала — зависело всё. Зависел исход мира — и, может, не только этого. Зависело и гнездовье на Высокой Лестнице. Тааль дрожала от ужаса, склоняясь перед такой силой, но сладкой была эта дрожь — точно в полёте против ветра, в бурю, когда разрывает лёгкие от мощи сопротивления, когда забываешь о существовании земли.
Предельная свобода — на грани разрыва в клочки, на грани распыления в пространстве.
…Тааль проснулась уставшей, полной невысказанных вопросов — и первым делом разбудила Гаудрун, чтобы не оставаться одной.
— Мы летим к кентаврам? — спросила она и неожиданно для себя выдохнула, не дожидаясь ответа: — Пожалуйста, да. Если только ты достаточно отдохнула.
— Ну, хорошо… — протянула Гаудрун, удивлённо оглядывая её. — Я, правда, думала, что слетаю одна, а ты пока посидишь со старушкой Куари. Она почти не может летать.
Тааль тактично не стала напоминать, что и сама Гаудрун пока летает не безупречно — просто покачала головой.
— Я лечу с тобой.
Гаудрун расправила крылья, затёкшие во сне. Ловко схватила клювом ползущую по ветке жирную гусеницу. Рассеянно наблюдая за ней, Тааль вдруг поняла, как давно ничего
— Это моё дело, Тааль, — мягко и грустно проронила Гаудрун, когда гусеница закончила дни у неё в горле. — Я очень ценю твою помощь, но тебе лучше набрать воды из водопадов и вернуться к своим… Или просто вернуться, если, как ты говоришь, тот дух сказал тебе…
— Я лечу с тобой, — повторила Тааль. Бедная, милая Гаудрун: о какой помощи от неё может быть речь… — Помощь тут ни при чём. Просто так надо.
Полёт в направлении, указанном Куари, тянулся недолго — но и за эту жалкую сотню взмахов Тааль начала изнывать от нетерпения. Гаудрун летела чуть впереди — напряжённая и безмолвная, как маленькая тучка; Тааль чуяла, что она полна мыслями о брате, и не решалась расспрашивать.
Грохот водопадов остался позади. Занимался чудесный, хотя суховатый день; лимонно-жёлтое солнце, ещё не войдя в зенит, прогревало Тааль сквозь перья. Внизу лежала незнакомая, прекрасная земля: широкий росчерк реки, пёстрые замшелые камни по её берегам, а дальше — плавные бока холмов, заросших так густо, будто они от кого-то защищались. Отец бы радовался, как ребёнок, изобилию невиданных растений, которые Тааль различала даже с высоты. Некоторые цветы были неправдоподобно огромны; один покрывал целую поляну, как-то плотоядно дрожа лепестками (Тааль слышала о таких, но никогда не встречала воочию). Между деревьев с тонкими извилистыми стволами то здесь, то там провисали гибкие когти лиан. С них то и дело вспархивали, приветствуя утро, разноцветные стаи птичек — маленьких и глупых, лишённых речи.
Тааль вздохнула. Совсем недавно у неё захватило бы дух от такой красоты — а сейчас она слишком хорошо помнила, что земля под этими лианами пропиталась невинной кровью.
— Вон там, видишь? — хрипло спросила Гаудрун, чуть замедляя полёт. — Серебряная роща. Куари мне сказала, что коняги там.
Тааль опасливо покосилась на спутницу — та старалась скрыть волнение, но выглядела как коршун, готовый броситься на цыплят. Ничего хорошего это не предвещало.
— Где? Там я вижу только туман и камни.
— Это не камни, а деревья, глупая. На то она и Серебряная… У коняг губа не дура, выбирают что поизящнее.
И она в угрожающем оскале приоткрыла клюв, начиная снижаться.
Тааль прищурилась и только теперь поняла: клочок чего-то серебристо-воздушного посреди зелени действительно был кущей из удивительных деревьев. По мере того как поднималось солнце, стволы их всё больше сверкали, почти слепя. Мягкое, как у речного жемчуга, сияние окутывало и кружевные сплетения ветвей, и совершенно белые листья. «Как застывшая песня любви» — это было высшей похвалой у майтэ. Пожалуй, Тааль никогда не видела ничего более прекрасного…
И тут ей почему-то вспомнилось создание из нового сна. Та чужая, опасная, тёмная красота на грани уродства, что пряталась в сдержанной силе движений, в синих провалах глаз… Она сделала петлю в воздухе, отгоняя наваждение.
Под серебряными деревьями совещались кентавры — пятеро, как и говорила Куари. Тааль всегда робела перед ними: они были огромны, как маленькие скалы, с мощными копытами и подметавшими землю хвостами; тёмные глаза на лицах, заросших курчавыми бородами, были сумрачны и, казалось, молчали о каких-то вечных и жутких тайнах. А главное — кентавры всегда носили при себе луки и колчаны, полные тончайших острых стрел. Они не охотились и не ели мяса, так что вытачивали стрелы, видимо, специально для (или от) врагов. Жили они обособленно, маленькими группами кочуя по равнинным местам, и умели вырезать непонятные знаки на камнях, кусках коры или листьях покожистее. Говорили тихо, а смеялись редко и раскатисто, на грани ржания; впрочем, назвать кого-то из них лошадью считалось худшим из оскорблений.