Тени и зеркала
Шрифт:
Синна добрела до своей кровати и села, тусклым взглядом обводя тусклые стены. Углы съела плесень, постель кишит клопами, а воду в кувшинах для умывания прислуга меняет исключительно по настроению. Семь шагов Синны в длину и четыре в ширину — о, она отлично запомнила, проводя здесь одинокие дни… «Вам нужно соблюдать осторожность, миледи. Любой ти'аргский лорд в Хаэдране может узнать Вас, и тогда мы пропали». Да, прогулки только после заката. Разумеется.
Духота, но окно не открыть: в комнатку ворвётся холодный ветер. Пропитанный солью с моря, а ещё — железом и кровью. Синна была уверена, что никогда не забудет первые дни здесь —
Красная вода и красный липкий берег. Трупы, гниющие прямо на улицах — некому убирать… Гавань, ставшая жалкой грудой камня и дерева. Наполовину разрушенные городские стены. А ещё — альсунгские здоровяки и их наёмники, бродившие по порту и городу целыми десятками, оравшие радостные песни на чужом языке… Пьяные от вина, эля, а ещё больше — от победы и собственной власти. Особенно страшны были те, за чьими спинами торчали двуручные мечи (таким громоздким мясницким варварством в Дорелии уже не пользовались — к счастью, как думала Синна, вздрагивая). Они крушили мебель в трактирах, ящики и тюки толстых торговцев из Минши, вывески лавок — бесцельно, просто чтобы выплеснуть грубую жажду разрушения. И так же бесцельно отлавливали женщин на улицах — а те были счастливы, если просто оставались в живых.
Линтьель, молчаливый и бледный, берёг тогда Синну, как только и мог беречь главное сокровище лорда Дагала. Прятал её даже от хозяина гостиницы, не давал произнести ни слова, ни на миг не выпускал из вида, раздобыл платье местной рыбачки… Всю скудную еду сначала пробовал сам, а во время любых передвижений то и дело менял маршруты и выдумывал новые легенды о том, кто они такие (он, к счастью, отлично говорил на ти'аргском и лишь чуть хуже — на альсунгском). Однако и он не сумел бы оградить её от отвратительной правды — и Синна насмотрелась на вещи, о существовании которых не задумывалась прежде. Она никогда не считала себя изнеженной, но там, в Хаэдране, иногда не могла сдержать приступы тошноты.
Когда они, примерно в середине осени, появились в Хаэдране, город уже перешёл к Альсунгу окончательно. Хозяин гостиницы, торговцы и рыбаки рассказывали об осаде (если этот мгновенный штурм можно назвать осадой), битвах (если эту резню можно назвать битвами), попытках сопротивления со стороны городских властей, ратуши, опоздавшей горстки королевских солдат… Всё было тщетно. Не тратя времени на переговоры, проблемы альсунгцы решали силой — или тёмной магией. Синна ни за что не поверила бы, что северяне унизились до обращения к колдовству, если бы лично не видела громадные дыры в стенах, снесённые крыши домов, раскрошенные почти в щепки торговые корабли… Без катапульт и осадных машин такого не натворить — а у альсунгцев не было ни катапульт, ни осадных машин.
О «монстре из моря» чего только не рассказывали: в бормотании испуганных женщин он представал то гигантским спрутом, то водным драконом, то многохвостым ящером… Сути дела это, пожалуй, не меняло. Синна внимательно наблюдала за Линтьелем, но его лицо во время этих рассказов оставалось непроницаемым.
Он ждал.
«На мне тяжкая ноша, миледи. Я не могу просить, чтобы Вы разделили её со мной, — галантно говорил он ей ещё тогда, в её покоях в Заэру, при дрожащем свете свечи. — Моя… Ваша страна надеется на меня. А ещё его величество и, самое главное, Ваш отец.
Дело было не в том, что ей скучно, — или, точнее, не только в этом. Они оба знали это, и оба прятались за лицемерно-благородными фразами.
«Вы не можете оттолкнуть меня, — легко возразила Синна, якобы в рассеянности теребя рыжий локон. — Просто не имеете права, господин Линтьель. Я хочу помочь Вам донести Вашу тяжкую ношу, только и всего. Откуда Вам знать — может, и женщинам хочется иногда вписать своё имя в историю?…»
Он вздохнул, озлобленно кусая тонкие губы.
«Конечно, не имею права… Вы знаете, что всегда будете выше меня, миледи, — в сдавленном шёпоте прозвучало вдруг столько скрываемой днём горечи, что Синна подалась вперёд. — Всегда, что бы мы ни делали… Только, если я увезу Вас, это будет предательством. А предатель — для всех, кроме себя, мертвец, как говорят у нас в Кезорре…»
«Неправда. Ведь я сама прошу Вас. Это не похищение и не бесчестье. Я уверена, что смогу помочь Вам… в том, что поручил Вам отец».
«Нет, Вы будете мешать мне. Вы будете обузой, — с внезапной откровенностью сказал он, сложив домиком длинные пальцы. — Вы не ездили в такие дальние путешествия и не знаете, что это… И, тем более, не знаете, что такое война. А в Ти'арге война, причём с Альсунгом. В последний раз взываю к Вашему разуму, леди Синна».
«Поздно. Я уже всё обдумала».
«И давно? С тех пор, как я рассказал Вам об этом поручении?» — в его усмешке смешались раздражение и самодовольство. Оскорблённая гордость зашипела в Синне злой кошкой, но она одёрнула себя. Иногда для победы нужно поиграть по чужим правилам.
«Да, именно с тех пор. Вы — достаточная защита, чтобы я вернулась невредимой, а замку пока ничего не угрожает. И не будет угрожать, благодаря Вашей магии…»
«Если с Вами что-то случится, лорд умрёт от горя, — серьёзно проговорил Линтьель, и Синна воспряла духом: видимо, он прибегнул к последнему козырю. — Это станет для него куда большим ударом, чем Вы думаете. Полагаю, даже большим, чем захват замка или Энтора».
«Если у Вас… у нас всё получится, ему не придётся переживать ни по одной из этих причин. Разве не так?»
«Так, — он долго смотрел на неё снизу вверх, с удовольствием созерцая запылавшие щёки, а потом тихо и обречённо засмеялся. — Вы уговорите и камень, леди Синна, а я не каменный… Но не забывайте, что я всё-таки королевский Коготь».
«Конечно, — важно кивнула она, снимая воображаемую соринку с его плеча. — А ещё Вы мой менестрель…»
— Почему ты не послушала его тогда? — прошептала Синна в душный пыльный воздух, пальцем чертя узоры на простыне — когда-то белой, но посеревшей от грязи. — Почему, безмозглая ты кукла?…
И ведь правда — следовало бы. Линтьель всегда знал, какой выбор наиболее разумен. Возможно, поэтому он продолжал звать её «миледи» и не позволял себе не то что смелого жеста — смелого слова.
«Мы должны помнить, кто мы такие», — говорил весь его вид, когда он — гибкий и изящный, как хлыст, и ещё больше похудевший от тягот дороги, — возвращался по вечерам. Потом он начинал говорить, хотя Синна ни о чём не спрашивала, и на виске у него утомлённо пульсировала жилка — непреклонно, как и каждое взвешенное, холодное слово. Даже прекрасные песни Линтьеля теперь казались Синне рассудочными, когда она вспоминала их.