Тени исчезают в полдень
Шрифт:
Молчала Варвара, смотрела все тем же взглядом перед собой в пустоту. Потом подняла руку, начала растирать под левой грудью, словно там что-то саднило, горело. А Пистимея продолжала нашептывать в ухо сухими губами:
– Счастье какое – Господь увидел тебя и нарек своей избранницей! Тело твое, доченька, с рождения помечено святым крестом, и Господь зовет тебя откликнуться на святой зов, просит засушить его на святые мощи. И никуда не уйти от Божьего глаза, от Божьего зова. Сказано у Матфея: «Отдавайте кесарево – кесарю, а Божье – Богу». Плоть твоя греховная еще сопротивляется, оттого и мучаешься, горишь, как в огне. И вечно гореть будешь –
– Н-нет! Нет!! – из последних сил шептала полуобезумевшая вконец измученная беспрестанными уговорами Варвара, упала на кровать и сунула голову под подушку.
Пистимея встала с кровати, помолчав, произнесла сухим властным голосом:
– Встань! Подними глаза свои бесстыжие!
Варвара покорно поднялась, посмотрела на мать. Та стояла прямая, страшная. Седые, спутанные после «разговора с Богом» волосы торчали из-под платка, казалось, вздыбились во все стороны на ее маленькой головке, острый, высохший от времени нос побелел.
– Молись, негодница! Молись, пока не проймет твой ум Божья воля, – пошевелила она ввалившимся ртом, – пока не очистится душа твоя от соблазна поганых. Ишь что выдумала – в клуб ихний, в гнездо греховное, бегать!
– Мама! Маманя… – упала на колени Варвара, обхватила худые ноги матери. – Я ведь дочь твоя…
– Ты дочь Богова, – бесстрастно проговорила старуха. – Молись! Не жалея усердия, молись! И прозреешь… И увидишь – язык-то у Егора раздвоенный, как у гада ползучего.
– Как ты можешь, как можешь… – простонала Варвара.
– На кого ропщешь? – чуть повысила голос мать. – Могу, потому что знаю – раздвоенный. И не только Егора, эту Анисимову внучку чтоб за версту обходила мне… – Помолчала, пожевала губами. – Ну да Господь накажет эту свиристуху мокрогубую. Вот попомни, доченька, скоро у внучки Анисима загорится все внутри, закорчится, заизвивается она от жара, ее съедающего. Уж я помолюсь об этом. Будет знать, как залазить грязными лапами в душеньку твою…
Пистимея оттолкнула от себя дочь.
– Было еще мне видение сейчас: снизошел ангел, посланец Бога, и передал слова Господни: «Мать и отец вольны над жизнью и смертью детей своих…» Гляди – не дашь согласия тело свое на мощи святые высушить, родительской волей, родительской силой… положим тебя на святую скамью. Свяжем и положим…
– Отец не разрешит! – в отчаянии крикнула Варвара, извиваясь на полу.
– Бог позволил, а отец мне что? Заговорю его святой молитвой.
Пистимея нагнулась, снова погладила Варвару по голове сухими, словно окостеневшими уже пальцами, вытерла мокрые глаза дочери и помягче проговорила:
– Так что готовься, доченька, ко посту последнему и потому великому. На пресвятую Троицу, в Духов день, и начнем, благословясь.
В это время послышался скрип отворяемых ворот, неторопливые шаги во дворе. Через
Варвара поднялась с пола, упала грудью на кровать, уткнула лицо в подушки.
Устин встал и вошел в комнату Варвары, отодвинув плечом не успевшую посторониться жену, и все так же молча стал смотреть на вздрагивающее тело дочери. Варвара чувствовала отцовский взгляд на своем затылке, и этот взгляд еще глубже вдавливал ее голову в подушки.
С минуту в комнате стояла тишина. Она была такая вязкая, тягучая, необычная, что Варваре казалось: сейчас замрет, остановится тикающий маятник часов-ходиков, остановится все на свете – ее сердце, жизнь за окном. Низкое солнце на небе тоже остановится, начнет блекнуть, потухнет, разольется чернота по всей земле. И уже никогда не наступит день, никогда не растают снега, не зашумят травы на полях, не просвистит в лесу птица…
– Вот, батюшка, Устин Акимыч, владыка ты наш, – вкрадчиво и покорно проговорила Пистимея измученным голосом. – Поганый бес вошел в душу нашей дочери, рвет ее тело когтями железными. Господь снизошел до нас, грешных, и внушил мне: «Пусть жертвует раба Варвара грешное тело на святые мощи – и сгинет бес, войдут в душу нашей дочери вечные блаженствия…» А она противится счастью своему и воле Господней…"
Варвара оторвала тяжелую голову от подушки, сползла с кровати, упала на колени перед отцом, как за несколько минут до этого перед матерью.
– Нет! Не-ет! Отец мой родненький…
Устин сел на табуретку. Варвара, обхватив его колени, как только что ноги матери, прижалась к ним горячими щеками. Волосы ее, собранные на затылке в тяжелый узел, рассыпались, закрыли грязные Устиновы валенки, черными волнами растеклись по полу.
– Но велика милость Господня, и потому он, мудрый и всемогущий, не наказывает Варвару за неслыханное ослушание, – скрипела Пистимея, тыча обрубленным пальцем куда-то вверх. – Он только говорит, являясь после молитвы в ослепляющем сиянии: «Дите глупо, родительский долг – наставить на ум». И еще: «Родительская воля – моя воля». Вот я и думаю, Устин Акимыч: на Троицу, в Духов день, помолившись, начнем готовить дочь для святого дела…
Подняв заплаканное распухшее лицо, Варвара с мольбой поглядела обезумевшими глазами в бесстрастное, словно окаменевшее, лицо отца.
– Батюшка, – прошептала она, – не слушай ее, не соглашайся… Стану ноги твои мыть и воду пить, буду следы твои целовать… До самой смерти буду…
– Дура! – подскочила к ней мать. – Тебе бессмертие готовят, а ты о смерти думаешь…
– Ну! – движением руки остановил наконец Устин жену. Помолчал, погладил голову дочери, лежавшую у него на коленях.
– Так ведь воля Божья… – начала было обиженно Пистимея.
– Пошла отсюда! – прикрикнул на нее Устин.
Пистимея, тяжело вздохнув, ушла на кухню.
– Защити меня от нее, батюшка… Защити! – приглушенно воскликнула Варвара, опять умоляюще заглядывая ему снизу в глаза. Она вся дрожала, будто на морозе.
Устин ничего не ответил.
Варвара хотела встать, но едва пошевелилась, как почувствовала – отец сильнее прижал ее голову к своим жестким коленям.
– Вот что, Варвара, – вдруг проговорил отец, – иди к скотным дворам. Там Митька Курганов сено мечет. И внучка старика Шатрова там… поняла?