Тени исчезают в полдень
Шрифт:
– Верно говорят: прожитое не вернется, а в памяти не сотрется, – опять встрепенулся старик. – Но память-то моя, да судья ей не я… А что же я, ты спрашиваешь? В общем, мил парень, потерял я голову после того, как шкуру медвежью бросила она мне под ноги. Как случилось? А как молния сверкает? Нету-нету, да вдруг вспыхнет от края до края. Свету столь, что глаза ломит. Вот так. В этом свете я будто увидел другую Марью: мать честная, да ведь она за меня в могилу ляжет, если что! Зверь в лесу нападет – она ему на спину прыгнет, человек ножом
Встала она. Медленно встала с лавки, бледная, как стена. Я смотрю – дрожат у нее губы, что листочки. Дрожат, как тогда… а слов нету. Опустил я голову и уставился ей на живот. А живот большой, круглый.
«Чего смотришь? – спросила наконец она. – Не узнаешь?»
А чего узнавать? Давно знаю, что ребенок у нее от меня будет. Лупаю глазами, а ничего уже не вижу. Только чую – щеку обожгло, будто кто теркой царапнул. Потом другую. И на развороченное мясо кипятком, кипятком…
Молча отхлестала она меня. Я стою как болван. Только глазами по-прежнему хлоп-хлоп.
«За что?» – спрашиваю.
«Уходи… со своей мельницей! Я так дешево не продаюсь…»
Прошептала и рухнула на пол. Не понял я ничего.
В ту же ночь она родила Иринкину мать…
… Потом и началось: я хожу – она меня в дом не пускает, я хожу – она не пускает. Филька Меньшиков своим гоготом съедает меня:
«Пропал ты, Анисим! У ней теперича семья прибавилась, одной мельницы мало – другую покупай. А там семья ишшо прибавиться – ить большевики у ней на хватере стоят. Вытряхнет она тебя с этими большевиками из последних штанов».
В ту пору много разных агитаторов за советскую власть приезжало. И все у Марьи останавливались да у Захарки. Днем на митингах они высказывались, с мужиками толковали о чем-то, а ночами их выстрелы из-за плетня подстерегали. Я знал, что это Филька охотится на них, да какое мне было тогда дело! К тому же думаю: а ну как, правда, с этими приезжими она… Одно слово – дурак был.
В общем, совсем ополоумел я.
… Как-то очутился у ее избушки – она ребенка у окна кормит. Увидела она – окно захлопнула, дверь на задвижку. А возле сарайки приезжий один дрова колет. Сел я на чурку и молчу…
«Ну что? – спрашивает тот человек. – С характером баба?»
«Пусть, – говорю, – дочку хоть отдаст…»
Подсел он ко мне, закурил. Я спрашиваю:
«Вот ты умный, должно быть, человек, объясни. Ведь я мельницу отдаю ей, дом, скотину. Деньжонки кое какие есть, – все к ее ногам брошу. Чего ж она?»
Помолчал тот и отвечает:
«Видишь ли, в чем дело… Золотое сердце на серебро не купишь».
Встал я и зашагал прочь, как пьяный. Открылось мне. Ни раньше, ни после не видел я умнее человека. Ведь в десяти словах все объяснил. Воротился к нему и говорю:
«Не ходи сегодня вечером мимо церкви. Пристрелят».
… На улице занимался рассвет. Анисим поднялся, походил
– Всего-то не расскажешь тебе, вот что жалко… В тот же день я напился, объявил всем, что сегодня же сожгу свою мельницу. Никто не поверил, понятное дело. А я поехал да поджег. Долго она горела, всю ночь лизали красные языки желтое небо. Филька взревел: «Свихнулся мужик! Этак он всех нас спалит!»
Двинул я ему кулаком в рыло и ушел…
Анисим поглядел на свой маленький, высохший кулачок, будто удивляясь: неужели он мог когда-то одним ударом сваливать с ног людей?
– Да, время, – потер он ладонью давно ослабевшую грудь. – Давно вроде было – и недавно… Марью то с тех пор почти и не видал я. Избегала она встречи. А как-то гляжу – стирается в речке. Подошел… и что же? Упал ей в ноги:
«Давай, Марья, жизню налаживать, а? Полюбил я тебя… свету не вижу».
Смотрела она на меня, смотрела… Стоит на камне, подол юбки подоткнула, в руке одежина, а с одежины вода каплет.
«Ты-то полюбил, да… мою любовь сгубил, – проговорила она. – Сгорела она, как твоя мельница. В сердце вместо крови один пепел. И тот уже остыл, ветерком разносит его… Ну, чего стоишь? Уходи».
Сел я на берегу, опустил голову на колени. Она стирать стала, будто и не было меня тут.
Потом, когда мимо пошла с мокрым бельем через плечо, я выдавил из себя:
«Дочку хоть отдай».
Марья приостановилась. Я не поднимал головы, но чувствовал, как смотрела она на меня. Так ничего и не сказав, ушла. Вот так. Совсем ушла…
Голос Анисима дрогнул. Он передвинул посуду на столе, снова разжег трубку. Потом проговорил уже спокойно:
– В свое время счастье мимо каждого проплывает, да не каждый к нему руки протягивает. А одумается, обернется – уже далече оно, не достать…
Вскорости колчаковщина началась. Марья собрала из мужиков отряд да увела его в леса. Родителей ее каратели в Светлиху сбросили… Ну а потом… Эх, да что! Не расскажешь, говорю, всего. Тут не на одну книгу рассказов хватит. В общем, больше году партизанила Марья тут, в наших лесах. Нагоняла такого страху на всяких беляков, что они еще белее становились. Так они и звали ее – Красная Марья. Деньги большие за ее голову клали. Генерал даже какой-то приезжал в Зеленый Дол, чтоб поймать ее. Да где!..
… Когда кончился Колчак, колхоз тут, сказывал уж я, организовала. По-тогдашнему – коммуну. Собрала людей и речь сказала. Слово в слово не припомню, конечно, а примерно и сейчас перескажу. Говорила тогда Марья: «Вот люди все думают – под утесом зарыт злат-камень сказочный. А я думаю, в другом месте поискать его надо, да не в одиночку. А сообща. Давайте-ка организуемся в артель, а через год-два посмотрим, не нашли ли этот злат-камень. А назовем свою артель… „Рассвет“ мы ее назовем. Потому что новая жизнь, за которую мы кровь проливали, зачинается для трудового народа».