Тени исчезают в полдень
Шрифт:
Варвара затихла, потом несмело опять подняла голову, прошептала:
– Батюшка! Не буду я… Ну зачем тебе это?
– Зачем – не твое дело! – раздраженно двинул бровью Устин.
– Не буду я больше… не буду! – взмолилась Варвара.
Устин зажал вдруг толстую прядь ее волос своими заскорузлыми пальцами, туго намотал ее на кулак так, что волосы затрещали.
– Больно же! Отец! Батюшка!
Устин встал, поднял за волосы с пола дочь, притянул ее запрокинутую голову к самому своему лицу. Царапая бородой ее щеки,
– Больнее будет, если мать… на святую скамью… положит. Поняла?
И чуть тряхнул кулаком с намотанными волосами. Варваре показалось, что волосы ее отстали от головы вместе с лоскутом кожи.
Потом Устин, кажется, забыл о дочери. Несколько минут он задумчиво сидел на прежнем месте, крутил на палец влажную прядь бороды..
– Поторапливайся, – бросил он дочери, не прекращая своего занятия.
Варвара вздрогнула и стала одеваться. Подвязав платок, она невесело сказала:
– Мне бы легче было, коль знала, для чего тебе это.
– Кто много знает, тот ночами плохо спит, – ответил отец. – Умойся холодной водой.
Умывшись, Варвара снова подвязала платок, надела фуфайку. Уходя, приостановилась в дверях:
– Боязно мне. У Митьки и так, едва к нему подойду, ноздри дрожат. А ты еще заставляешь дразнить его… Доиграюсь я с ним…
– Ну! – снова дернул бровью Устин. – С ним ли, с Егором ли – какая разница?
– Отец!
– Да иди ты, иди! – вдруг рассердился Устин, встал и вытолкал дочь за дверь. И, держась за скобу, прокричал в темные сени вслед Варваре: – Да гляди у меня… чтоб все как в кино, чтоб внучка Шатрова все видела! Улыбку на рожу-то надень!
И захлопнул дверь.
Пистимея скорбно стояла у стены, не проронив ни одного слова. Только когда Устин закрыл дверь, произнесла:
– Все так, все так, Устинушка. Отстанет теперь эта проклятая девка от Варьки. О Господи, вразуми ты дочь нашу грешную, поставь ее на путь праведный…
– Перестань гундосить, ладанка вонючая! – раздраженно бросил Устин. – Что это за Господь у тебя такой? Какому, в конце концов, Богу ты поклоняешься? Когда-то вроде староверкой была. Сюда приехали – по православному креститься зачала. А сейчас… Насчет Варьки я все думал – пугаешь ее. А в последнее время, гляжу, вроде всерьез готовишься на лавку ее класть. Но баптисты не занимаются таким изуверством. Так к какой же вере ты сейчас-то сподобилась?
– Бог для всех один, да верят в него разно, – проговорила Пистимея. – До истинной веры не каждый доходит…
– Вон как! – насмешливо бросил Устин. – Узнает Большаков, до какой веры ты дошла, – прихлопнет ваше молитвенное гнездо, а тебя заместо Варьки на мощи высушит. – И, помолчав, добавил вдруг с горечью: – А Богу твоему привязать бы по веревке к каждой ноге, концы к седлам, да коней пустить в разные стороны. На одну лошадь я сам бы сел…
Пистимея задохнулась, минуты
– Безбожник ты окаянный!.. Не веришь в силу Всевышнего, не зовешь его на помощь в молитвах – вот и не можешь пожать плоды деяний своих. Даже вон Егора, что дочь твою смущает, прищемить не можешь. Да и вообще, гляжу, хлещешься в судорогах, как рыба на берегу, ловишь ртом спасительную воду, а кругом только воздух, сухой и ядовитый…
Устин, направившийся было в горницу, остановился:
– Как рыба, говоришь, на берегу?
Подумал о чем-то, скривил заросший волосами рот, но так и не промолвил больше ни слова.
Глава 17
Илья Юргин несколько раз прибегал на скотные дворы, метался вокруг скирды, чуть не нюхал каждый пласт, который Митька забрасывал наверх.
– Видали, а? – неизвестно о чем спрашивал он то Митьку, то Филимона.
Митька, недавно очень разговорчивый, теперь молчал, а Филимон отталкивал Юргина плечом и гудел:
– Да отойди ты, Илья блаженный! Не мешайся под ногами, а то зацепну вилами за ребро.
К каждому, кто привозил сено, «Купи-продай» бросался с одним и тем же вопросом:
– Это по какому праву отбор личного сена у трудящева крестьянина Захар производит, а? Кто, спрашивается, разрешил, а?
Люди отмахивались от него, как от назойливой мухи. Тогда Юргин кинулся навстречу деду Анисиму, ковыляющему к скотным дворам:
– Ну не-ет! Я вот разве только волос могу состричь с головы да в общую кучу бросить. Понятно? – закричал он в лицо Шатрову. – Так и скажи Захарке. Своему скоту до апреля не хватит…
Дед Анисим переложил костыль из левой руки в правую. Юргин даже отшатнулся. Но старик Шатров только сказал:
– Примечаю я – звонит колокол, а люди не крестятся.
Илюшка, приоткрыв рот, замер. Заросшие редкими спутанными волосами губы, черные и потрескавшиеся, беззвучно шевелились.
– Ишь, верно, выходит, примечаю, – продолжал Анисим. – У тебя, однако, макушка-то давно уже острижена, одни усы остались.
Юргин молча попятился от старика, побежал прочь. Пока не скрылся в переулок, все почему-то оглядывался.
Дед Анисим не спеша обошел вокруг скирды, проверяя, ладно ли она сложена, потыкал в нее костылем.
– С этого боку очешите, вишь, целая копна нависла, – сказал он, обращаясь сразу ко всем. – Ветер дунет – унесет. Да утаптывайте там получше.
– Очешем, – бросил Митька сердито. – И утопчем. Будет гладкой и тугой, как спелая девка. Как Варька вон, к примеру. – Варвара только что подошла, сняла с плеча принесенные с собой вилы, – А ты зачем тут?
– Отец прислал помочь.
– Тогда давай… С Божьей помощью. Становись поближе ко мне. Да не тужься сильно, а то вся одежда на тебе лопнет…