Тени исчезают в полдень
Шрифт:
– Не успеваем же, дьявол скуластый! – просяще крикнула она Митьке. – Давай потише!
Это была ложь. Честно говоря, выбившийся из сил Филимон Колесников был уже плохим помощником Курганову. А за одним Митькой они успевали раскладывать сено очень даже легко. Клавдия просто опасалась, как бы в горячке не сломал что внутри себя Митька.
На секунду блеснула в глазах Ирины искорка благодарности – точно светлячок какой трепыхнул крылышками, на мгновение разошлись облегченно ее реденькие брови. И тут же
– Чего просить! Он без просьбы сейчас на четвереньки припадет: вилами махать – не языком трепать…
В ответ на это Митька закричал Колесникову, метнув глазами на беспорядочно наваленные вокруг кучи сена:
– Ну-ка, подбрасывай мне его, только ближе! Очисти подъезд, человек ждет же!
Никулина взглянула на Иринку и лишь головой покачала. Хоть и погас мгновенно тот тепленький светлячок в ее глазах, хоть незаметны были движения ее бровей, Клавдия все же уловила то и другое.
И Устин Морозов тоже, очевидно, уловил. Во всяком случае, он потихоньку усмехнулся себе в бороду, будто хотел сказать с завистью к Митьке с Иринкой, с сожалением о прошедших своих годах: «Эх, молодость, молодость…»
Когда Филимон расчистил немножко подъезд к скирде, Устин слез с воза, подвел лошадь вплотную к зароду, развязал веревку и свалил воз. Молча смотав веревку, кинул ее в сани и молча же уехал.
А Митька, Клавдия, Ирина и Филимон Колесников продолжали работать.
Понемногу Ирина начала уставать. А тут еще, как назло, вилы попались с неудобным, коряво оструганым черенком, и Иринка в самом деле набила кровяные мозоли. Но из упрямства, из гордости и еще чего-то, что и сама не могла объяснить себе, она не бросала вил. Митька то и дело искоса поглядывал на нее и посмеивался.
– Ну, хватит! – крикнула наконец Клавдия. – Полчаса отдыху! Не знаю, как у вас, а у меня руки, как электрические провода, гудят.
– А ноги – как телеграфные столбы, наверное? – насмешливо осведомился снизу Митька. Однако тотчас бросил вилы, поднял свой полушубок, стряхнул снег и закинул его на скирду. – Укройтесь, прохватит после работы. – Взял с земли свой пиджак, перекинул через плечо. – Филимон, айда в коровью родилку, там тепло.
Митька сделал несколько шагов, но вдруг обернулся:
– А ну, телячья воспитательница, кажи ладони!
Это было так неожиданно, что Иринка, растерявшись, торопливо спрятала руки в карманы фуфайки. Митька ухмыльнулся. Но именно это окончательно вывело Иринку из себя, она выдернула руки из карманов, протянула их сверху к Митьке, отчаянно крикнула, чуть не плача:
– На, смотри, смотри! Скалозуб ты… чубатый!
Она надеялась все-таки – снизу Митька ничего не рассмотрит. Но «скалозуб», обладавший орлиной зоркостью, разглядел. Разглядел
– Насколько я понимаю в медицине, это действительно мозоли. Ну, ничего, у других бывает хуже.
Если бы не это участие, Иринка, может, сдержалась бы еще. Но тут у нее мелко-мелко задрожала нижняя губа.
– Ну и что? Ну и мозоли! – с обидой крикнула она сквозь слезы. – А ты… ты…
Казалось, теперь-то должен был остановиться Митька, потому что лежачего не бьют. Но он произнес не торопясь, безжалостно, с нескрываемым злорадством:
– Да, понятно. Вилами махать – не телячью шерстку гладить.
И, перекинув пиджак на другое плечо, пошел в коровник.
– Ну чего, ей-Богу, над человеком маешься?! Изо рта прям ядовитость так и льется, – сердито проговорил Филимон.
Но Митька даже не обернулся.
Иринке хотелось кинуть ему вслед слова, тяжелые, как булыжники, горячие, как кипяток, чтоб его прибило и обожгло одновременно. И, не найдя таких слов, закусила губу, упала на скирду, провалилась в разнотравье. Клавдия накрыла ее Митькиным полушубком, а затем и сама залезла под него.
Под полушубком было тепло. Иринка, свернувшись калачиком, как котенок, чуть подрагивала.
– Ну чего ты? – мягко сказала Клавдия. – Вот еще…
В ответ на это Иринка прижалась к ней и заплакала навзрыд.
– Почему он такой? За что он меня… так?
– Митька-то? – переспросила Никулина, обняла Ирину.
И долго молчала. Иринка всхлипывала все ровнее и тише, как обиженный и теперь успокаивающийся ребенок.
– Любит он тебя, однако, – вдруг сказала Клавдия.
Иринка дернулась всем телом, откинула полушубок, вскочила на колени:
– Ты… что это?! Да он… он… Да ты что? Ты откуда…
– Да я уж знаю, – негромко ответила Клавдия.
Она проговорила это задумчиво и печально, глядя на сухой синий колокольчик, выглядывающий сквозь перепутанные травяные стебли. Колокольчик был как живой, он нисколько не потерял своей синевы. Он был только засохший. Принеси, казалось, его в тепло, поставь в банку с водой – и он расправит лепестки, зацветет.
– Я знаю, – повторила она тихонько, чтобы не сломать, вытащила цветок и стала нюхать. – Гляди-ка, и пахнет!
– Н-нет, не-ет! – крикнула Иринка, упала обратно в сено и зарыдала тяжелее прежнего.
Клавдия осторожно положила сухой колокольчик сбоку, снова укрыла Иринку и легла сама.
Она дала Иринке выплакаться, а потом сказала ласково:
– И ты его любишь, Иришенька…
На этот раз Иринка затаила дыхание. Только бешено и звонко барабанило сердце.
Клавдия, прижав к себе Иринку, слушала и слушала этот стук. И почему-то пьянела, почему-то кружилась у нее голова. И старалась она еще что-то вспомнить, но не могла.