Тени пустыни
Шрифт:
Бегство их послужило сигналом к прекращению погрома во всем Геоклене. Еще с минуту в темноте маячили неясные тени и исчезли. На земле лежали раненые и убитые. Пронзительно ржали издыхающие кони.
Матерый волк с седыми ушами и облезлым хвостом Овез Гельды скакал далеко впереди. Он не останавливал свою шайку. Он чувствовал себя очень плохо. Каждый толчок бешено скакавшего коня вызывал тошноту. Перед глазами Овеза Гельды стояло совсем рядом искаженное гневом лицо капитана Непеса и блестело искрой лезвие его ножа. Неужели Непес успел ударить… Тогда очень плохо. Раны в живот в первые мгновения нечувствительны.
До утра не стихал пожар в колхозе Геоклен. До утра хорезмийцы в близких и далеких кишлаках с ужасом вглядывались в пламеневшие тучи. Всю ночь в сторону зарева спешили отряды Красной Армии и добровольных дружин. Они пришли в Геоклен, когда светало. Они застали обугленные балки, кровавые лужи, стоны и плач женщин и детей. Мужчины не плакали. Много геокленов погибло в ту ночь. Многие пали от калтаманских пуль, многие сгорели заживо.
…Господин Али мог теперь улыбаться. Все шло по его замыслу. Гранатово–красные губы его горели рубинами. Но почему–то, когда утром его брил Тюлеген, и он уголком своих глаз–слив заглядывал в маленькое походное зеркальце, ему делалось не по себе. Сначала он никак не мог понять: почему? И вдруг вздрогнул и сообразил… Только что приехали на колодцы Ляйли калтаманы. Один, совсем молодой с глазами одержимого, качался в седле, точно напился бузы. Рука его судорожно сжимала рукоятку опущенной сабли. Лезвие ее, покрытое еще не запекшейся кровью, краснело в свете рождающегося утра, и гранатные капли скатывались на песок…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
От зла зловоние остается и на тысячу лет.
Рыжий дым и запах паленого…
Сначала запах, а потом дым… Горький запах паленой шерсти.
Обычно барханы пахнут жженым кирпичом и чуть–чуть полынью. Чудесно пахнут.
Откуда же вонь горелой шерсти и мяса? Откуда ржавый дым над овцеводческой фермой?
Зуфар большими прыжками спустился к подножию песчаного холма и побежал так быстро, как мог. Он был напуган, ужасно напуган. Дым, смрад… Пожар в пустыне. Что–то непонятное, что–то страшное.
Ничего он не смог разглядеть с вершины бархана. Потому он и бросился бежать по такыру к колодцам, над которыми, загораживая восходящее солнце, взметнулось гигантское облако дыма.
Пока Зуфер бежал, облако превратилось в тучу с ржавыми боками. Туча зловеще росла и надвигалась.
«Горит ферма, — мелькнуло в голове, — горят овцы. Мериносы… Открыть кошару!.. Надо открыть!»
Кто мог представить, что так могут кричать овцы? Тихие, молчаливые овцы.
Овцы, горя заживо, кричали, как маленькие дети, которым делают больно. От крика овец у Зуфара сердце сжималось, пока он бежал через такыр.
Он уже не думал, что пожар на ферме — непоправимый убыток для государства, не думал, что погибают ценные мериносовые овцы, не думал,
Зуфар только слышал детские стоны, душераздирающий детский плач. И он кинулся прямо в дым.
Он глотал дым, искры жгли лицо и руки, он слепнул от дыма. Он ничего не понимал, разбрасывая, разворачивая дымящиеся, вспыхивающие рыжим огнем связки колючки и травы. Разбросать! Разворотить! Лишь бы открыть дорогу из огня животным. Так горько, так ужасно молили они о помощи.
Зуфар не понимал, расшвыривая и топча огонь, зачем понадобилось нагромоздить вокруг загона столько снопов колючки, горы колючки и сухой барханной травы. Кому понадобилось делать такую нелепость? Ашоту? Нет. Ашот — не дурак. Зуфар раскидывал колючие связки, затаптывал ногами языки пламени и давился дымом… Он рвался к овцам сквозь буран огня и дыма.
Только теперь Зуфар вдруг увидел, что он не один. В дыму кружились фигуры людей. Они что–то тащили и бросали. Они походили на чертей, черные, в дымящейся одежде.
— Хорошо! — воскликнул Зуфар. — Молодцы! Помогайте!
Теперь он не один, теперь овцы спасены. Он уже не замечал нестерпимого жара, дыма, железных колючек, рвущих ему в кровь ладони. Он слышал только жалобный по–детски плач овец.
И вдруг он понял: люди не помогали. Странно. Они, наоборот, подбрасывали в огонь сухую траву.
Зуфар не успел возмутиться. Сильные руки выволокли его из дыма и огня, и кто–то завизжал:
— Это еще что? Ты кто?
Пламя взревело, и жар, пыхнув в лицо, заставил Зуфара отскочить. Он отпрянул в объятия человека в папахе, сшиб его с ног, и они упали вместе. Еще барахтаясь в песке, Зуфар понял, что попал в беду.
Человек, которого он сшиб, был Овез Гельды… Осунувшийся, пожелтевший, с грязной бородой, но Овез Гельды, сардар, вожак калтаманов. Овез Гельды сидел на земле, плевался песком и злобно разглядывал Зуфара. Да и как не злиться, когда тебя, сардара, так грубо сшибают с ног.
Овез Гельды не узнал Зуфара. В огне он потерял свою форменную фуражку. Прокопченное, опаленное лицо, обгоревшая одежда делали щеголеватого речного штурмана неузнаваемым. Да Овез Гельды и не утруждал себя воспоминаниями. Его только злило, чего этот молокосос хивинец путается под ногами.
— О, — сказал непонятно откуда взявшийся Заккария, — молодой друг спасает государственную собственность…
Заккария поднял палец и спросил:
— Кто погибает? Противные исламу грязные свиньи… мюфсид (плохое, губительное для мусульманина) от всеочистительного огня и погибают.
— Что вы болтаете! Овцы, бараны гибнут… Слышите?
Старый Заккария воздел руки. Очки соскользнули ему на кончик носа. Подслеповатые глаза щурились. Тоном проповедника, перекрикивая вой, треск, шум, он возгласил:
— О юноша, мы тюрки! В нас кипит азиатская кровь… А кровь тюрков медвяная роса мусульманства. О! Мы, люди прогресса и просвещения, поняли: спасение узбеков — в сохранении религии ислама…
Обалдело смотрел Зуфар на Заккарию и бормотал:
— Тушить пожар! Спасать!
— Кого спасать? Овец–свиней спасать! Мериносов? Большевистское нововведение?.. Всякое нововведение есть противообычие, а противообычие есть заблуждение, а всякое заблуждение ведет в огонь ада. Овцы–свиньи нечисты. Пусть горят!