Тени в раю
Шрифт:
– Так сразу и безоглядно влюбилась в тебя? Даже не знаю. Считай, что это любовь с первого взгляда. Бывает ведь так: смотришь на человека и понимаешь, что, если не сложится, не сбудется – вся жизнь пойдет насмарку и потом до конца дней будешь об этом жалеть. Кстати, а почему ты не хочешь перебраться отсюда в мою комнату? То есть в нашу…
– Последняя ночь тут… Считай, это дань уважения стенам, в которых все и началось.
Спустя несколько часов мне пришлось пожалеть об этих словах. Не надо было тут оставаться…
Едва призрачный лунный свет посеребрил песочную дорожку за моим окном, я провалился в сон. Я слышал, как дверь раскрылась и кто-то осторожно вошел в прихожую. Мне почему-то показалось, что это Инна, но меньше чем через минуту я получил автоматным прикладом удар по голове.
Сквозь мутную кровавую пелену сознания до меня долетали глухие звуки отчаянного пыхтения и чье-то нервное поскуливание.
Как позднее оказалось, пыхтели бойцы специальной ментовской группы захвата, усиленно делая из меня ростбиф, гуляш, шницель и антрекот в одном лице.
Конечно же, с одной стороны, приятно осознавать, что ты настолько крутой, что для твоей персоны посылают ментовский спецназ, но с другой – когда этот самый спецназ тебя жестоко и немилосердно метелит…
Очнулся я уже в райотделе. Надо мной склонилось чье-то незнакомое лицо, увенчанное белым колпаком с вышитым красным крестиком.
– …костоломы несчастные, – произнес врач. – Задержание они проводили, козлы! Лучше бы сразу пристрелили этого бедолагу, чем добавлять мне работы.
Дальше шла долгая фраза, как, мол, тяжело работать дежурным травматологом в курортной зоне, но в моем воспаленном мозгу намертво засело только два слова: «…сразу пристрелили…»
Нет, я даже был благодарен ментам за то, что они оставили мне какую ни на есть, но все-таки жизнь. Умирать почему-то не хотелось, даже наоборот – очень хотелось жить.
Я попытался высказаться вслух, но почувствовал, как вместо привычных звуков из горла вылетает протяжное придыхание, похожее на шипение очковой кобры, у которой выбили зубы.
Травматолог заметил мои жалкие потуги и сказал, морщась:
– Молчи уж лучше! Вот соберу тебя по запчастям, тогда болтай сколько влезет.
Я покорно подчинился властному медику, наблюдая за тем, как толстая иголка входит в распухшую вену. В следующую секунду легкое головокружение заставило меня расслабиться и спокойно заснуть.
Сколько я проспал – не знаю: да и кто бы стал считать время в моей ситуации?!
Но пробуждение было легким и отрадным: голова, несмотря на тупую боль, стала удивительно светлой и легкой – мне даже удалось слегка повернуть шею; а свинцовая тяжесть в теле сменилась едва ощутимым жжением и непередаваемым чувством голода. Осмотревшись, я определил, что наверняка нахожусь в камере ИВС. Деревянный настил-топчан, бетонные стены «под шубу», забранное решеткой окошко…
Вдруг громко лязгнули стальные запоры, и в камеру вошел охранник:
– Громов, на допрос.
Мои ноги медленно опустились на цементный пол, и я с трудом поплелся за тюремщиком.
Спустя несколько минут меня усадили на привинченный к полу табурет следственной комнаты напротив незнакомого мужчины в массивных очках, чья роговая оправа едва держалась на кончике горбатого носа.
– Моя фамилия Рогожин, – представился незнакомец, – я буду вести ваше дело. Ознакомьтесь вот с этим…
– Я рад, – ответил я не без иронии. – Мне, надеюсь, представляться не надо?
– Не надо.
Перед глазами возникла тощая папка из серого картона, на которой жирным типографским шрифтом было выведено: «Дело», а шариковой ручкой написан порядковый номер и мои паспортные данные.
Лениво полистав шелестящие страницы, я отодвинул от себя документ и внятно произнес:
– Давайте я все подпишу завтра.
Несколько удивившись такому ответу, следователь небрежно бросил:
– Как пожелаете. В таком случае можете отправляться обратно в камеру. Мне спешить некуда, а вам и подавно.
Прежде чем подняться на ноги, я задал несколько банальный вопрос, уставившись в глаза собеседнику:
– А как насчет адвоката?
Горбоносый передернул плечами:
– Тогда и адвокат будет завтра.
Но едва я переступил порог камеры и решил как следует выспаться, массивная дверь снова распахнулась и меня потребовали на «бис».
Правда, на этот раз я оказался совершенно в противоположном конце грязного и угрюмого коридора. Внимательно осмотревшись, я обнаружил, что это скорее каземат или даже пыточная камера – в очень высокий потолок был вбит огромный крюк, непонятного происхождения цепи спускались от оконной решетки к самому полу; и не было совершенно никакой мебели, даже привычной параши или рукомойника.
Пока я вертел головой по сторонам, в помещение ввалились двое бугаев с лицами дебилов, готовых клиентов популярной ялтинской психбольницы «Голубой залив».
На губах одного из них играла улыбка садиста – казалось, что он и спит с этой жутковатой гримасой.
Второй, напротив, был угрюм, надут, как воздушный шарик на первомайской демонстрации трудящихся, и мрачен – казалось, что цвет его лица сливался с шершавой серостью казематных стен.
Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться о сути происходящего – из меня собирались сделать благоприятный материал для медицинских опытов или вообще приготовить для последующего вскрытия. Но, как это часто происходит, они не заручились моим письменным согласием, поэтому пришлось подать голос:
– Ребята, а бумаги у вас с собой?
– Какие бумаги? – удивился улыбчивый, растерянно глядя на угрюмого товарища.
– Ну, бумаги… – повторил я, внимательно осматривая вошедших.
– Не знаю…
Угрюмый неопределенно пожал плечами и скучающе зевнул, подчеркивая всем своим видом абсолютное безразличие к данной ситуации в частности и к жизни в целом.
В эту секунду приоткрылась «кормушка» железной двери, и в проеме показалась оплывшая харя Прелясковского, который запросто приказал: