Тёплое лето в Бултыхах
Шрифт:
Леник придвинулся и поцеловал меня в губы.
Его губы были мокрыми и кислыми.
«Мне посуду надо идти мыть», — сказала я, облизывая.
«Какую посуду?»
«Ну, посуду… Мы же играем, я — жена… Посуду!»
«Хорошо. Помой и приходи быстрей.»
«А ты газетку почитай. На».
Леник послушно развернул «газетку».
Я подошла к раковине.
«Ой, сколько посуды грязной!»
Взяла мыльницу и стала мыть ее, будто это тарелка. Губы немного болели. Неужели так папа с мамой целуются? Нет, конечно, по-другому! Они же не играют, у них все по-правдашнему, по-настоящему, как в кино.
«Помыла? Идем, доиграем».
Леник смотрит, как я мыльницу мою. Набираю в нее водичку и выливаю. Набираю и выливаю. Уже почти чистая.
«Ленка! Ленька!» — кричат с улицы папа с мамой.
Вернулись!
«Только ничего им не рассказывай! Клянись страшной клятвой!» — говорит Леник шепотом.
Я быстро клянусь страшной клятвой и бегу во двор.
Писали, что я была любовницей мэра. Что спала с директором бассейна. Еще с кем-то. А в те полгода у меня вообще никого не было. Ноль. Одна работа.
Один раз Антон пришел, к Лешке. Он тогда еще приходил. Отец типа. Общаться. Брал его гулять, мороженое, пирожное, «плюеженое». Или футбол сидели, по телеку. И тот раз пришел. Открыла, смотрю на него, а он куртку снимает. И запах такой знакомый, сигарет его, рубашки. На руки его смотрю, и чувствую, что… А зачем мне это нужно? Ни ему, ни мне. Смотрю на его руки. Зачем? Зачем в одну и ту же разбитую чашку?
Ладно, мне пора идти, говорю. Лешка выбежал, еще пять лет было: «Мам, ты куда?» Надо, сынуля. По делам. Дай поцелую. Не скучайте без меня, мальчики. Чао-чао. Сумку на плечо и по ступенькам быстренько. Стою такая у подъезда, и думаю куда. Поперлась в парк, мороженое взяла, сижу такая. Подполз один бандерлог в дубленочке, скрасить мое одиночество, спасибо, мое одиночество и так разноцветно дальше некуда, гуляй дальше. А дубленочка у тебя ничего, с мордой не повезло тебе только, урод.
Леник научился нырять и очень гордится. Теперь учит меня.
«А там, — показывает на середину озера, — затопленный город».
«Атлантида?»
«Да, наверное, она».
Мама сидит в новом зеленом купальнике и соломенной шляпке. Подбегаю к ней, лезу в полотенце.
«Мамочка, расскажи, как я родилась!»
«Жарко тогда было…» Это она всегда говорит, а других секретов не рассказывает.
На обед — борщ.
Леник выпил одну воду, капусту и мясо в горку сдвинул. Папа его поругал: «Аристократ!» Аристократ — плохое слово. Приличное, но плохое. Были раньше такие люди, пили только кровь, потом революция их всех арестовала. Поэтому и назвали — аристократы. А я все съела. Мама, я не аристократ, да, мам?
Везу ее обратно из театра. Дождь, а она там, конечно, забыла свой зонт, пришлось бегать. Потом какой-то кретин припарковал свой «мерс». Ни туда, ни сюда, еле выползли.
Едем молча. Кирова молча, Алексеевский. НаАлексеевском пробка, ползем, как черепахи, все молча, молча.
«Ну?» — не выдерживаю.
«Не похож».
Ну вот кто бы сомневался!
«Мам… Ты его последний раз когда видела, сколько ему было?»
Молчит.
«Двадцать три», — отвечаю за нее. «А сейчас бы ему уже…»
Поджимает губы. Для нее он все еще в пеленках. На горшочке, а-а.
«Лен».
«А?»
«Зачем тебе это?»
«Что — это?»
«Взяла бы Лешку и поехала с ним по-нормальному в Бултыхи эти».
«С Лешкой я никуда не поеду».
Торможу. Стоим на краю дороги. Дождь по крыше.
«Так и будем стоять?» — спрашивает.
«Так и будем», — говорю и откидываюсь назад.
А папа согласился быстро.
Насчет Леника, конечно, не сразу привык. Это, говорит, что-то в духе олигархов, такие фантазии. Но согласился. Только просил, чтобы сама с Адой Сергеевной это, того… А то у нее давление и кораблики перед глазами плывут. Ладно. Для Ады Сергеевны у меня всегда золотой ключик есть.
Ада Сергеевна долго плачет. Слушает меня и плачет.
Некоторым бабам, я замечала, старость идет. Из них классные старухи получаются. Внуков к отложениям своим прижмут, и давай Маршака им, настольные игры, третье-десятое. Моя бывшая свекровь, чтоб далеко не ходить.
Аде Сергеевне старость не идет. Болтается на ней, как вот это идиотское платье.
Ада Сергеевна говорит, как ей сейчас тяжело. Говорит, что кругом растут цены. Загибает пальцы со своими ногтями. Просветить ее, что ли? Что вещь такая есть. «Маникюр» называется, не слыхали?
А когда-то рассказывала мне о Ван Гоге. Об архитектуре. Французскому пыталась. Же мапель Элен.
За ее спиной варится суп. Она берет деньги. «Только чтобы Коленька не знал!»