Тёплое лето в Бултыхах
Шрифт:
Вытащила целый пакет крыжовника.
Тысячу лет его не ела!
Вот так живешь, а столько всего вокруг не ешь.
Пошла в ванную, мыть.
А тогда здесь церкви не было. И мама ни во что не верила. И папочка. Верил в науку, до сих пор «Наука и жизнь» на даче стопками валяется, в мышиных какашках.
А я верила в вампиру. Ленька из лагеря привез целый сюжет. Укрывалась с головой. А вдруг вампира сможет сбросить с меня одеяло? А? Что тогда, а?
— Лен! Ты что там, уснула с крыжовником? Или мылом его моешь?
— Ага, шампунем!
Выключаю воду. Смотрю в зеркало. Два седых волоса. И вот еще один.
Генка очень смешной. При ходьбе щеки трясутся. Как хомяк, говорю ему.
Это плохо. Серьезно. Если какой-то мужик начинает мне казаться смешным — то это все, картина Репина, не успеваешь даже тормознуть. Машина вбок, в кювет и вверх колесами.
Сидим под старыми соснами. Он из Владикавказа.
Задираю голову. Как в кино, стволы вверх, как пальмы, перспективное сокращение.
— Да, красиво, — говорит. — По тебе муравей.
Еще говорит, что многие тут обратили на нас внимание. Что мы одеваемся странно.
Звонил Коваленок. Я же просила, что ж такое!
Не выдержала, сунула мобильный папе. Сама на балкончик. Сижу на плетенке, руки ледяные, папа мычит Коваленку фигню какую-то, бе-ме.
Врываюсь, выхватываю трубку. Говорю спокойным тоном:
— Я же просила, по всем вопросом — с Казимировым!
Через десять минут — Казимиров. «Елена, все в порядке, я все объяснил».
Объяснил! Сказала, буду искать другого адвоката.
Не прямо, а дала понять.
Ну вот и башка. А-а. Куда опять анальгин? В косметичке целая аптека, а как нужно, так одни презервативы и уголь активированный.
Влезла под одеяло, задернула шторы. Голова! А!
Приперся Леник, навонял кремом от загара.
Ходит по комнате… туда, сюда…
Наклонился:
— Отдыхаешь?
— Подыхаю.
— Помочь что-то?
— Чтоб скорее подохла?.. Ну, воды принеси.
Уходит в ванную.
Рожает он там эту воду, что ли?
— Голову приподними.
Приподнимаю. Не разлепляя век. Губы касаются теплого и мягкого. Мокрого.
Пью. Осторожно. Стараясь не касаться губами его кожи.
Принес мне воду в ладонях, как тогда.
Снился Коттедж. Запретила думать о нем, теперь назло будет сниться.
Даже обставить не успела. И в спальне еще был ремонт, краску закупила, обои.
И хорошо, что продала. Все у меня еще будет. И коттедж еще лучше. И машина — не эта развалюха, одно название «джип». И мужик нормальный, а не «живая мебель».
Вороны что-то раскаркались.
— Что это у тебя?
Леник показывает на мое запястье.
— Укус.
— Какой?
— Комариный!
Розовый полумесяц. Впилась зубами, вчера. Когда сон вспомнила. Про коттеджик.
— Комар, случайно, не в красных шортах был?
— Нет, — говорю, — не в красных!
Отелло, на фиг.
Выплыли почти на середину озера. Генка на веслах.
— Вот здесь. Вода спокойная. Может, повезет.
Вода. Облака в воде. Ничего не вижу.
Нет, что-то темное. Это?
Гена смешно качает головой: не там, а во-он там.
— В позапрошлом меньше воды было. Каланча почти из воды торчала.
Я смотрю. Кажется, вижу.
— А если нырнуть, то хорошо видно.
— Я и так вижу.
Ничего не вижу. Только небо. Опускаюсь затылком на доску, солнце сквозь веки.
— А я нырну, — сообщает.
— Стой!
Быстро встаю и бросаюсь в воду.
Лед! Не брызги, а льдинки взлетают.
Ка-а-айф.
Но не ныряю. Зачем мне эта каланча?
Зачем мне затопленный город?
Зачем этот со смешными щеками? Зачем?
— Гена!
Подгребает на лодке, помогает залезть.
Мокрые волосы ползут по мне как змеи.
Зубы тык-тык-тык. Гена мне бренди, «на», запасливый… Как белка…
Б-б-белка… Чуть не откусываю горлышко, так стучат вот.
Отогреваюсь под его курткой.
— Возвращаемся. Может, сейчас там у тебя тонет, а мы тут…
Генка послушно гребет назад.
Кладет весла, поворачивается и целует.
Я не отталкиваю.
Скоро это все кончится.
Скоро у меня ничего не будет. Ничего, одна черная дверь.