Терапия
Шрифт:
— На Роде это никак не отразится, поверь мне, — серьезно заявил он. — Это не роман. Мы оба счастливы в браке. Просто у нас общие интересы по части развлекательного секса.
— Я бы не хотел иметь к этому отношения, — сказал я.
— Без проблем, — отозвался он, взмахом руки как бы отводя вопрос. — Забудь об этом. — И добавил с ноткой тревоги в голосе: — Ты ведь не скажешь об этом Салли?
— Не скажу. Но не пора ли тебе уже угомониться?
— Это помогает почувствовать себя молодым, — самодовольно ответил он. Он и выглядит очень молодо для своего возраста, если не сказать инфантильно. У него тип лица, который иногда называют мальчишеским: пухлые щеки, слегка навыкате глаза, вздернутый нос, озорная улыбка. Красивым его не назовешь. Трудно понять, как ему удается приманивать этих пташек. Возможно, все дело
— Тебе тоже следует попробовать, Пузан, — сказал он. — В последнее время ты неважно выглядишь.
Когда мы уселись на диван смотреть десятичасовые новости, я обнял Эми за плечи, и она положила голову мне на плечо. Этим наша физическая близость и ограничивается, не считая прощального поцелуя — всегда в губы; при расставании не страшно зайти так далеко. Мы не милуемся, пока сидим на диване, и в своих попытках обнять или погладить Эми я никогда не заходил ниже плеч. Признаюсь, что временами стараюсь представить Эми без одежды. Образ, который возникает перед моим мысленным взором, — слегка располневший вариант знаменитой обнаженной, ее еще написал этот парень, как его, из Испании, старый мастер, у него две картины с одной и той же женщиной, там она отдыхает на кушетке: один раз одетая, а другой — голая, надо посмотреть в словаре. Эми всегда настолько одета,так старательно застегнута на все пуговицы и молнии, при этом ее одежда так продумана, что мою подругу вообще трудно вообразить раздетой, разве что в ванне, и даже тогда, держу пари, она прикрывается пеной. Освобождение Эми от одежды превратилось бы в неспешное и возбуждающее мероприятие, похожее на разворачивание в темноте дорого и затейливо упакованного свертка, сопровождающееся шуршанием прозрачных слоев папиросной бумаги. (Это будет происходить в темноте — Эми говорила, что одной из ее проблем было настойчивое желание Сола заниматься любовью при свете.) Тогда как одежда моей жены настолько свободна и незатейлива, ее так мало и она настолько функциональна, что Салли может раздеться за каких-то десять секунд. Часто она так и делает, придя с работы домой. Она расхаживает наверху абсолютно голая, пока делает скучную домашнюю работу, например меняет простыни или сортирует белье для стирки.
Такая цепочка мыслей оказалась хоть и возбуждающей, но напрасной, поскольку здесь нет Салли, чтобы утолить мое вожделение, а Эми этого не сделала бы, даже будь она тут. И почему это в последнее время я испытываю возбуждение исключительно в Лондоне, в обществе столь целомудренной подруги, и почти никогда дома, в Раммидже, где у меня есть жена, обладающая неутолимым сексуальным аппетитом? Просто не понимаю.
— Тебе тоже следует попробовать, Пузан.
Откуда Джейк знает, что я не пробовал? Должно быть, об этом непроизвольно сообщает язык моего тела. Или лицо, глаза. Глаза Джейка каждый раз, когда мимо проходит красивая девушка, вспыхивают, как инфракрасный сканер системы безопасности.
Наверное, в последнее время я ближе всего подошел к этому с Луизой, в Лос-Анджелесе, три или четыре года назад, когда ездил туда на месяц для консультаций по американской версии «Соседей». Она была креативным директором американской телекомпании, а на самом деле — вице-президентом, должность не настолько солидная, как это может показаться британцу, но все равно очень неплохая для женщины чуть за тридцать. Она опекала меня и выполняла роль посредника между мной и группой сценаристов. Над сюжетом работало восемь авторов. Восемь. Сидя за длинным столом, они пили кофе и диет-колу и угрюмо проверяли свои остроты друг на друге. Так как компания купила права, они могли вытворять с моими сценариями все что угодно, и они это делали, выбрасывая большую часть первоначальных сюжетных ходов и диалогов и сохраняя только основную линию конфликта. У меня было чувство, что я получаю здесь тысячи долларов ни за что, но жаловаться не стал. Поначалу я прилежно ходил на заседания сценаристов, наблюдая их мозговые атаки, но через некоторое время мне стало казаться, что мое присутствие только смущает и отвлекает этих людей, похожих на участников отчаянного соревнования, от которого меня, к счастью, освободили. Моя роль все больше и больше сводилась к отдыху у бассейна отеля «Беверли Уилшир» и чтению рабочих вариантов сценария, которые Луиза Лайтфут приносила мне в своем красивом холщовом портфеле, окантованном кожей. Она приезжала в конце дня в маленьком японском спортивном автомобиле-купе, чтобы забрать мою правку и выпить со мной по коктейлю, чаще всего мы вместе и ужинали. Она недавно рассталась со своим партнером и «ни с кем не встречалась», а я, отрезанный в Беверли-Хиллс от мира, был очень рад ее обществу. Она водила меня по клубным голливудским ресторанам и показывала знаменитых продюсеров и агентов. Брала на предварительные просмотры фильмов и на премьеры. Водила в художественные галереи, театрики, а также в менее престижные заведения курорта: автозакусочные «Бургер Кинг» и «Донат Дилайтс», в кегельбаны-автоматы и однажды даже на бейсбол под тем предлогом, что это поможет мне лучше понять американское телевидение.
Луиза была маленькая, но фигуристая. Прямые коротко стриженные каштановые волосы всегда блестели и колыхались, словно только что вымытые, потому что так всегда и было. Идеальные зубы. Разве в Голливуде бывают не идеальные зубы? Но Луизе они были особенно нужны, потому что она много смеялась. Это был звучный, солидный смех, довольно удивительный для маленькой фигурки и общего сдержанного стиля женщины, делающей профессиональную карьеру; когда она смеялась, она закидывала голову назад и покачивала ею из стороны в сторону, отчего волосы разлетались волнами. Рассмешить ее как будто не составляло труда. Луизу забавляли мои маленькие ироничные британские шпильки в адрес голливудских обычаев и калифорнийской манеры говорить. Разумеется, ничто не доставляет сценаристу большего удовольствия, чем присутствие привлекательной и умной молодой женщины, которая без удержу смеется его остротам.
Как-то теплым вечером, незадолго до моего отъезда, мы поехали в Венис, чтобы поужинать в одном из тамошних прибрежных рыбных ресторанчиков. Сидя на улице, на веранде ресторана, мы наблюдали техниколоровские краски заката над Тихим океаном во всем их вульгарном великолепии, в сумерках пили кофе, а потом заказали вторую бутылку «шардоне» из долины Напа, и маленькая масляная лампа мерцала на столе между нами. В первый раз я не пытался рассмешить Луизу, а серьезно говорил с ней о своей писательской карьере и о том, что ее взлет начался с «Соседей». Я прервался, спросил, не заказать ли еще кофе, а она, улыбнувшись, сказала:
— Нет, чего я сейчас хочу, так это отвезти тебя к себе и трахать до потери пульса.
— В самом деле? — Я потянул время, радуясь полутьме и пытаясь привести в порядок мысли.
— Ну, что скажете, мистер Пассмор? — Обращение «мистер Пассмор», конечно же, было шутливым — она была со мной на ты, наверное, еще до нашего знакомства. Мистер Пассмор — так она называла меня только в разговорах с другими сотрудниками компании. Я слышал, как она говорила по телефону: « Мистер Пассмор полагает, что делать Дэвисов латиноамериканской семьей — ошибка, но он прислушается к нашему мнению. Мистер Пассмор считает, что сцена, начинающаяся с тридцать второй страницы двенадцатого варианта, излишне сентиментальна». Луиза сказала, что в нашей индустрии это знак уважения.
— Очень мило с твоей стороны, Луиза, — сказал я, — и не думай, что я не хочу лечь с тобой в постель — хочу. Но, как ни банально это звучит, я люблю свою жену.
— Она никогда не узнает, — сказала Луиза. — Ей это не принесет никакого вреда.
— Я буду чувствовать себя настолько виноватым, что, вероятно, она заметит, — возразил я. — Или вдруг я все ей расскажу. — И с несчастным видом добавил: — Прости.
— Да ладно, ничего страшного, Пузан, ведь я в тебя не влюбилась, не думай. Может, попросишь счет?
Когда мы возвращались в мой отель, она внезапно спросила:
— Я единственная девушка, насчет которой у тебя возникли затруднения с совестью? — И когда я ответил, что они у меня есть всегда, сказала: — Ну что ж, хоть какое-то утешение.
В ту ночь я мало спал, ворочаясь на своей широкой постели в «Беверли Уилшир» и терзаясь, не позвонить ли Луизе и сказать, что передумал, но не сделал этого; и хотя мы еще несколько раз виделись, отношения изменились, она постепенно отдалялась, вместо того чтобы стать ближе. В последний день она отвезла меня в аэропорт, поцеловала в щеку и сказала: