Терновая крепость
Шрифт:
«Я уже выспался, — подавал он сигнал, — пора идти гулять».
Серка бесспорно был эгоистом, но не жаждал крови Дюлы, подобно девице-комару. Сначала могло показаться, что крылатая девица состоит из одних только ног, но потом выяснилось, что у нее есть живот, то есть брюшко, так как этот маленький резервуар начал краснеть. Ведь девица вонзила свой хоботок в подбородок нашего Плотовщика, и в прозрачный резервуар полилась его кровь. Мальчик, сонно взмахнув рукой, раздавил на подбородке трудолюбивую девицу и открыл глаза. И тут ему показалось, что он очнулся в тоннеле, упав на ходу с поезда.
В шалаше уже царил полумрак, а перед входом в него, то есть в тоннель, еще светило солнце. Дюла то и дело почесывал подбородок, и при каждом движении ощущал, что его конечности прикреплены к телу хрупкими чувствительными проволочками и, кроме того, сами ноют. Да, Дюла с его далеко не богатырским сложением не привык к десятикилометровым прогулкам, рыбной ловле, гребле, рубке дров, вообще к тем разносторонним занятиям, без которых немыслима жизнь на лоне природы. Словом, в мышцах чувствовалась основательная, хотя только зарождающаяся боль.
Но куда же девался Матула? Серка на это ничего не мог ответить, а Плотовщик начал неторопливо восстанавливать в памяти последние события.
«Он повез рыбу, а я и не проснулся. Я опаздываю», — встрепенулся Дюла, потому что позднее пробуждение означало обычно опоздание в школу, но он тут же улыбнулся. Над ним камышовая крыша, под ним душистое сено, перед ним, точно огромный окуляр подзорной трубы, выход из шалаша, и дальше лето, набрасывающее на мир синее покрывало небес.
Дюла наслаждался вечерним покоем и ощущением полного отдыха. Такими далекими представлялись шум, грохот, суета города, уроки арифметики, что мальчику казалось, будто он слился с колыханьем бесконечных зарослей камыша, и он даже забыл о болезненно ноющих мышцах.
В шалаше снова появился Серка. Потянувшись, он остановился возле постели и стал писать хвостом в воздухе таинственные знаки.
— Что же нам делать, псина?
Серка выглянул из шалаша, зовя в широкие просторы, а может быть, его заинтересовала птица, промелькнувшая над ракитником; она взметнулась, словно поймала что-то, потом на лету поднесла лапки к клюву. И исчезла из поля зрения.
Кто же это?
Дюла тихонько достал книгу и сильный бинокль дяди Иштвана. Птичка была маленькая, с темным оперением, но при повороте сверкнуло желтое брюшко. Она опустилась на сухую ветку ивы, напротив шалаша, и в бинокль можно было разглядеть ее черную головку и светлую полоску над клювом.
— Замри, Серка!
Потом еще две такие же птички сели на сухую ветку, одна из них что-то клевала. Аспидно-серая спинка, желтое брюшко, а крылья длинней хвоста, как у ласточек.
«Наверно, соколы, — решил Дюла, — но на кого они охотятся? Видно, целая семья».
Он нашел в книге семейство соколиных и, проглядев несколько страниц, понял, что не ошибся: это были чоглоки.
«Размером с пустельгу, концы сложенных крыльев заходят за кончик хвоста… Лапы желтые… — сказано в книге. — Самая проворная из наших хищных птиц. Брюшко ее обычно набито насекомыми, пойманными в воздухе. После жатвы чоглок охотится вместе со своими птенцами; он пикирует с огромной скоростью, и испуганные птички попадают ему прямо в когти…»
«Здесь стрекоз хоть отбавляй, и чоглокам есть чем поживиться, — думал Плотовщик, направляя на иву бинокль. — А стрекозы — это вредные насекомые, потому что их личинки живут в воде и вредят рыбам. Следовательно, чоглоки с изогнутыми крыльями занимаются полезным делом».
— Ну, идем, Серка! — Дюла с трудом поднялся на ноги: проволочки в его суставах натянулись до отказа и готовы были лопнуть, обожженная кожа на спине саднила, а на ладони от гребли вздулся пузырь. — Ох! — вздохнул он. — Ко всему надо иметь привычку!
Плотовщик повесил себе на шею бинокль, взял рыболовную снасть и, приготовясь идти, распрямил подгибающиеся ноги.
Он думал, что чоглоки улетят, едва он высунется из шалаша, но птицы только перепорхнули на соседнее дерево. Затем Плотовщику представился случай убедиться, что чоглоки, как утверждает Ловаши, «самые проворные птицы». Ведь и стрекозы прекрасно летают, но чоглоки вытворяли в воздухе что-то невообразимое. Один стремительный вираж — и вот уже большое насекомое зажато в когтях и проглочено на лету.
Так Дюла познакомился с этими птицами.
Мальчик и Серка неторопливо шли к Зале. Ракитовые кусты вдоль узкой тропки поглаживали Плотовщика по лицу.
— Тоже ива, — ответил Матула на его вопрос, что это за кусты. — Только толку от ракитника никакого. Корзины из него плести нельзя, потому что он ломкий, вверху, как настоящее дерево, не растет, но годится для летних костров.
Ракитник уже стал для Дюлы старым знакомым.
И знакома была река, медленно текущая к Балатону, и знаком был весь пейзаж. Вдалеке синели горбы Шомодских холмов, и далекий гудок поезда заглушался песенкой камышовки.
Жара еще не спала, и Дюла, оставив возле тропинки удочку, пошел вверх по берегу. Старая лодка одиноко покачивалась на воде, и с ее скамейки таращила глаза зеленая лягушка.
— Ну и нахалка ты! Слышишь? — весело крикнул Плотовщик, ничуть не рассердившись на лупоглазую квакушку, и почувствовал легкое искушение прокатиться на лодке, но вспомнил предостережение: «В лодку не лезь, раз грести не умеешь».
Самое разумное слушаться наставлений Матулы, подумал Дюла, припоминая свои сандалии. В них было бы хорошо разгуливать по песчаному пляжу на каком-нибудь курорте или по аллеям парка, но здесь от них проку было мало. Здесь годились только резиновые сапоги, в которых можно шлепать по лужам среди осоки, по грязи — всюду.
Но Серка не знал, что Матула запретил кататься на лодке, и одним прыжком очутился в ветхом корыте, перепугав лягушку. Она тотчас оттолкнулась от скамейки и красиво нырнула в воду вниз головой.
— Сюда, Серка. Мы пойдем пешком.
«И на суше неплохо». Собачонка выпрыгнула на берег и, повертевшись перед Дюлой, весело понеслась вперед, оглядываясь, не прикажет ли ей что-нибудь новый друг.
Вдруг мальчик улыбнулся, и усталость его как рукой сняло, потому что у противоположного берега появились маленькие лысухи. Собака посмотрела на них, затем на Дюлу и замахала хвостом, словно говоря: «Старые знакомые!»