Тесная кожа
Шрифт:
Перед Холомьевым шлепнулся лукавый гриф, означавший валета.
– Ого!
– тот шмыгнул носом и выбросил русалку с гребнем.
– Еще тебе, - Выморков выпустил нового грифа.
– Медведь.
– Ведмедь.
– Туз.
Туз был глазастый: одинокое око на фоне сердечка. Брон заглянул в свои карты и полюбовался таким же одноглазым крестом. Глаз подмигнул, и Брон помотал головой.
– Бито.
Карты Выморкова отражались в очках, можно было подглядеть, но заглядывать в глаза Брата Ужаса никто не спешил.
– Получите, - Холомьев изящным жестом бросил двойку.
–
– не унимался Вавилосов.
Ши уже отдышалась.
– Я же сказала. Играем на игру. На сценарий. Когда все будут сидеть голые, играется последняя партия, двенадцатая. И выигравший объявляет тему...
Она выпила водки.
– Голые? Почему - голые?
– Ну, надо же сперва подготовиться. Первый десяток партий - на раздевание каждая.
– Потом облачимся сообразно мыслям, - кивнул Брат Ужас.
Сердце Вавилосова забилось, атакованное грифом. Думая о Ши, он издал для порядка сомневающийся всхрюк и уткнулся в карты.
Спикировала черная десятка. Устин пустил ей кровь, бросив бубну. Ему хотелось проиграть первым.
– Да возьми!
– азарт уже начал куриться. Со всех сторон к Вавилосову полетели разномастные птицы. Выморков попытался сжульничать: снова сунул медведя, но обман был тут же замечен.
Ему погрозили пальцем.
– Принимаю, - вздохнул Брон. Дела его были неважные, и он раздумывал, что снимет с себя в первую очередь.
Но проиграл не он, первым в дураках оказался Выморков.
– Ведмедь! Ведмедь! Ведмедь!..
– он начал лупить карту за картой, но глазастым крестом подавился.
– Добре, заголюсь...
– пробасил он, оставшись с носом, и через голову стянул чавкающую рубаху. Розовая грудь, начисто лишенная волос, была испещрена красными точками.
– То клещ, - повинился Выморков и поскреб в животе ногтем.
Вавилосов смотрел на него с ужасом. Через секунду-другую он нагнулся к Брону:
– Знаешь, что?.. уведи их всех, как только будет можно. И сам уйди. У меня простыни еще бабушкины...
Но Ши не дремала.
– Лапа, раздай пока, - попросила она молчаливого Горобца.
– Мне надо отлучиться. Хозяин, где тут у тебя...
Устин повел ее на двор. Горобиц раскидал карты и, хмурясь, воззрился на густеющие тени. Полуголый Выморков сладко потянулся, зевнул и выдохнул. Холомьев расширил ноздри и тоже нахмурился, вспомнив о чем-то былом.
Брон наполнил стопку и выпил, ни с кем не чокаясь и никого не приглашая.
Карты Ши лежали без дела.
Пятью минутами позже Горобец удивленно взглянул на часы.
– Обожди, - Выморков заметил его взгляд.
– Пускай полюбятся. А то хозяин брезговать начал.
– А-а, привораживает, - кивнул тот и надкусил сухарь.
Познобшин сжал кулаки. Он с самого начала знал, что будет дальше, но думать об этом не хотел и тайно мечтал опоить сотрапезников. Этим, правда, все равно было не выкинуть из песни непьющего Выморкова. Брону оставалось надеяться на вкус Ши; он догадывался, что клещи ее не тревожат.
– Десять сетов, - прикинул Холомьев, чтобы разогнать мучительную тишину.
– Нас шестеро. Полное обнажение группы состоится лишь при условии, что каждый дважды останется в дураках и будет всякий раз раздеваться наполовину. Ничего не получится.
– Получится, мил человек, - возразил Выморков.
– Картишки непростые: лягут, как положено.
– Причем тут картишки, - нервно вмешался Горобиц.
– Вот только мистики мне не надо. Я сюда не за мистикой пришел.
– Неужели?
– удивился Холомьев.
– А за чем же?
– Отвлечься, - буркнул седой, барабаня пальцами по картам. Дождь ему вторил.
– Побуду сперва тем, потом этим... Только б не таким, как теперь.
Брон встал из-за стола и начал прохаживаться. Вновь навалилась тоска скорее бы уж вышли дурацкие сеты. Все те же люди, как ни крути, тот же чай, сухари, варенье, все прежний взгляд на небо и землю. Несмотря на выпитое, он был совершенно трезв и старался ни о чем не думать, но, желанию вопреки, в незамутненном сознании возникла ясная картина всего возможного человеческого опыта. Вот так я буду мыслить, так буду видеть, узнаю то, узнаю се - и привет? Нет, невыносимо. Не нужно глубже, не нужно дальше, дайте иные критерии оценки, разрешите отступить и посмотреть, как в Эрмитаже, на чужое свое, измените мне восприятие... поднимите мне веки...
Послышались шаги, дверь отворилась, и Ши, как ни в чем не бывало, заняла свое место. Следом возник Вавилосов; у него был вид человека, навсегда потерявшего детство.
– Козыри червы, - Ши откашлялась в кулак и взяла сигарету.
– У кого двойка?
– У меня.
– отозвался Устин, глядя в карты и не смея поднять глаза.
Холомьев подтолкнул к нему водку.
– Медведь, - объявил Вавилосов.
10
Луна
"... Вот он, многоразовый шаттл "Лаки Страйк". Я иду, размахивая чемоданчиком - то ли космическим, то ли ядерным. Машу перчаткой, изнутри облизываю шлем двоящимся языком. Я сказал, поехали!.. Зажигание, старт. Триумф солипсизма. Я один. Это, конечно, не больше, чем допущение, но поделиться тем не менее не с кем, куда ни глянь. Все принимаешь на веру, всему творец, и последнее - тоже на веру. Беркли отдыхает. Все отдыхают.
Проворачиваются метеоры, безымянные астероиды. Дана мне власть над всякой тварью. Тварь ли астероид? Властен, не властен, но наречь могу. Астероид Большое Опочивалово, астероид Вонявкино. Малое небесное тело Жабны угрожает Земле. Фильм ужасов: над Парижем расцветает гриб цвета плаща одной моей знакомой. И девушка машет рукой. Глыба стирает с лица Земли Нью-Йорк, вообще всю Америку к свиньям; шурин, когда оседает пыль, смотрит на валун из-под ладони, думает приспособить в дело.
Звездная пыль, как дым от Ибрагима. Созвездие Ифрита, Туманность Марида, Большая Медведица с ковшиком идет за молоком на Млечный Путь.
Нет, это я придумываю. Так мне казалось раньше, когда я стоял, изъясняясь в любви к раздевшейся Селене, долго мямлил, и та застегнулась в тучи. Это все осталось за спиной, а может - под ногами. Крутит здесь, однако, вертит, разворачивает. Шаг влево, шаг вправо, не поймешь, какой куда.
Сейчас разберемся.
Сейчас увидим, что там.
Поразмыслив, я решаю быть милосердным. Небесные тела остаются безымянными. В конце концов, они так уродливы, что не заслуживают даже тех названий, что моментально приходят в голову.