Тесные комнаты
Шрифт:
Придет день и ты сам поймешь, что главной любовью моей жизни был ты, и пусть меня и подослали к тебе чтобы предать, пускай я был, по твоему ужасному выражению, пешкой твоего заклятого врага, ты все равно должен знать в глубине души, что мои чувства к тебе были сильнее, чем к кому бы то ни было. Я никогда раньше не писал подобных писем, у меня странное предчувствие, что больше никогда и никому ничего такого не напишу. Если ты решишь меня простить, я сделаю все, что в моих силах, чтобы измениться и стать достойным тебя. Знаешь, как я представляю себе рай: это
В то время как доктор Ульрик читал эти строки, шериф пристально изучал выражение его лица, однако по виду старика полицейский так и смог сделать никакого вывода: пока доктор внимательно знакомился с письмом, на его лице не дрогнул ни один мускул, за исключением, разве что, регулярно моргавших глаз, что было его отличительной особенностью сколько все его помнили.
– Значит, у вас во-обще никаких догадок, док, кому он мог такое написать?
– Ни малейших, - ответил доктор Ульрик, возвращая шерифу тонкий, окровавленный и рваный листок бумаги.
– По мне куда как странное письмо, - настойчиво продолжал шериф.
Доктор Ульрик обратился взглядом к кукурузному полю, озаренному солнцем клонившегося к исходу дня.
Письмо это, конечно, зачитывали на судебном процессе против Сиднея, и даже не единожды, а, наверное, раза три или четыре - таким образом обвинение рассчитывало заставить его сознаться в том, что же оно означало. Однако обвиняемый упорно утверждал, что он не имеет представления, о чем в этом письме идет речь. И только когда его отвели назад в камеру, он без чувств рухнул на жесткий бетонный пол. Его привели в себя, окатив ведром холодной воды, а затем дали снотворного.
Безрезультатно расспрашивая доктора о письме и сам хорошо понимая что он ничего не добьется, шериф неожиданно сумел вызвать у старика самую живую реакцию по совершенно другому поводу: тогда как слушая все его рассуждения о "безумном" послании юноши, который был уже мертв и лежал в земле, доктор с непроницаемым лицом сохранял гробовое молчание, стоило только офицеру вполне безобидно осведомиться "а кстати, вы, возможно, помните историю Руфанны Элдер?" как доктор тотчас выронил свою коричневую сигарету (которую шериф вежливо для него подобрал) и сильно зажмурил веки.
– Помню как вчера, - ответил Чарльз Ульрик.
– Это дело чем-то напоминает ту историю... Вы не находите?
– О, не думаю, - возразил доктор, с усилием глотнув воздуха.
– Ведь та история еще времен моей молодости... Да и вашей тоже, Джонсон...
– Жаль, что насчет этого письма вам, напротив, ничего не вспоминается, - посетовал офицер, вставая...
"Руфанна Элдер!", произнес доктор вначале про себя, а потом, когда шериф вышел, и вслух.
Вынудив доктора солгать о том, что он ничего не знает про письмо Браена, офицер, как бы в отместку, растревожил в его памяти историю "времен его собственной молодости".
– Руфанна Элдер!
– повторял доктор снова и снова.
До последнего своего дня (а умерла она не далее чем за год
Ночью, после визита шерифа, в бессонном сознании Чарльза Ульрика обе эти истории - история Руфанны Элдер и история Браена МакФи и Сиднея Де Лейкс - перемешались и переплелись воедино, пусть и никак не связанные между собой, но все же в каком-то смысле неразделимые.
Вспомнился ему тот далекий день, когда перед самым выпускным балом Руфанна несмело вошла в его кабинет, где он принял несметное число родов, и где извлекал пули, перевязывал ссадины и раны, и констатировал смерть.
– Нет, Руфанна, ты не беременна, - вновь прозвучали у него в памяти собственные слова, сказанные мрачным тоном. - Но если тебя это так тревожит, милая, в любом случае прими предложение твоего молодого человека, Джесса Ференса... Выходи замуж, радость моя...
Выслушав его, Руфанна долго рыдала, но, наконец, пересилила себя и произнесла: "Это был не Джесс Ференс доктор... Поэтому я так и боюсь...
– Не хочешь тогда сказать мне, кто это был?
– осведомился доктор после того как она отчаянно наплакалась и дала понять, что хочет остаться и выговориться.
– Это был мой дядя, доктор Ульрик... вот почему, наверное, я так переживаю... Он овладел мной, когда пригласил к себе в гости, показать вид на реку и то место, где прошлой весной она смыла старый мост во время половодья. Он говорил, что берег отлично просматривается с балкона в доме его покойного отца ...
Она замолчала.
– Продолжай, Руфанна, все, что ты говоришь, останется между нами.
Доктор припомнил, что в тот день он еще с удивлением подумал, что этот дядя был на два года младше Руфанны, и ему, получается, было шестнадцать.
Дядя закрыл и запер дверь, что вела на балкон.
– Но пойми, - вновь обратился к ней доктор Ульрик.
– У тебя не будет ребенка, Руфанна... Я тебя обследовал и подтверждаю это. Ты не забеременела от близости с твоим дядей... Джесс Ференс все равно возьмет тебя в жены...
– Тогда почему, доктор, я не могу дать Джессу согласие выйти за него? Ведь я же люблю его, только его и никого другого... но нет, слова застревают у меня в горле.
– Ну а ты пыталась сказать Джессу, что ты его любишь и хочешь ему принадлежать?
– О, да, конечно, вы ведь знаете, мы с ним неразлучны еще с детства... Но как я уже говорила... я не могу произнести обещания... Дядя как будто держит меня за язык...
– Так не годится, - напустился на нее доктор Ульрик.
– Ты должна сказать Джессу, что тебе ничто не мешает за него выйти. И тебе не следует раскрывать того, что произошло между тобой и твоим кровным родственником... Все, что от тебя нужно, это просто ответить Джессу "да". Или уж отказать... Но нерешительность здесь совершенно недопустима....