Тесные комнаты
Шрифт:
– Чего это на тебя нашло, Браен, - изумленно и покровительственно спросил Сидней. Он обнял юношу, но тот ужасно задрожал всем телом.
– Я всё тебе врал, Сид... Я принадлежу Рою Стертеванту...
– Рою Стертеванту?
Сид отдернулся от Браена так, будто коснулся оголенного провода. Потом непроизвольно оттер губы.
– Хочешь сказать, ты ему отдавался, а потом бежал ко мне и целовал меня сразу после него... Ах ты двуличный, мелкий...
Но Сидней был до того потрясен, что даже не сумел закончить фразу, и кроме того, он не мог придумать достаточно скверного ругательства, чтобы высказать Браену, кто он после все этого такой.
Но в то же время, глядя на Браена, который стоял перед ним полностью обнаженным, Сидней невыносимо желал его снова
– Точильщик ножниц самый скверный тип на свете, - заключил Сидней, глядя в пол.
– Обязательно тебе было отвешивать ему пощечину на выпускном, - с упреком сказал Браен.
– Ах, это, - припомнил Сидней тот случай.
– Выходит, он до сих пор не забыл?.. Слушай, он меня тогда так достал за целый вечер, что я не знал, куда от него деваться - просил автограф на классной фотографии, хотел того, хотел этого.... Впился в меня как клещ... Он, кстати, вообще сколько я помню, не дает мне проходу... В восьмом классе так на меня глазел, будто ему Иисус явился... Потом взялся таскаться за мной в душевую после физры... Я просек, что он запал на меня по полной, и это меня злило до жути... А потом, как-то раз...
– Сидней вдруг заговорил, как разговаривают во сне, и Браену подумалось, что он в ту же минуту позабыл о его присутствии, потому что Сидней остановил взгляд на окне, и казалось видел только кукурузное поле, простиравшееся снаружи. – Один раз, – продолжал Сидней,– это было после физкультуры - мы с Роем остались в душевой последними... там он смотрелся очень даже красивым и, конечно, по нему было сразу видно, какой он сильный, ведь он лазал по канату и упражнялся на коне и кольцах... в общем, он подошел ко мне в упор, и прямо сказал "хочу тебя, Сидней, прямо здесь. Это будет по-быстрому и тебе понравится". Не знаю, что нашло на меня, но я ему дал у себя отсосать... Я думал, он из меня все нутро и душу вытянет, так он налегал рукой и ртом. Мой член как будто угодил в пасть к акуле. Боль и чертово наслаждение были неописуемыми... Потом, когда его стараниями я кончил, я повалил его на пол, дал с ноги и даже не завернувшись в полотенце, выскочил сверкая голой задницей прямо в холл, где слонялись учителя и одноклассники... Видать, совсем у меня тогда башка отключилась...
Затем, повернувшись к Браену и глядя ему в глаза неистово сверкающим взглядом, Сидней закончил: "но я не хотел его ударить тогда, на выпускном. Клянусь тебе. Я гордился тем, что именно Рою выпала честь произнести прощальную речь. Не знаю, что меня дернуло. Просто, он не сводил с меня глаз в тот вечер ... Мне было как-то страшно и не по себе... было такое чувство, словно ... он собирается меня подчинить ... целиком и полностью".
– К твоему сведению, - в голосе Браена послышалось негодование, - Он теперь мой любовник.
– И меня от этого воротит, Браен... Если ты собираешься попутно спать и с ним, думаю, нам с тобой самое время разбежаться. Говорю тебе, мне от одной этой мысли блевать охота!
Браен стал одеваться. Сидней, все больше заводясь, расхаживал по комнате. Он не хотел терять Браена, однако... он сам не знал, что творилось у него в душе... Браен был единственным, с кем он когда-либо был по-настоящему близок, и в этом богом забытом захолустье Сидней не надеялся найти кого-то еще.
Но подумать только, его соперником оказался точильщик ножниц!
– Прощай, Сид.
– Браен, - позвал его Сидней, но в голосе его чувствовалась не твердость, а скорее какое-то вялое упрямство, - а ну постой...
– Я сказал, прощай... я не шучу.
– Браен, - еще раз крикнул Сидней вслед юноше, который (тут до него дошла нелепость всей ситуации) убежал от него из собственного дома, - однажды ты ко мне вернешься, вот увидишь... Ты сам все поймешь насчет Роя, поверь... и сам
– Ну да, ты сделал две большие ошибки, Браен. И что с того?
Хладнокровие и невозмутимость Роя Стёртеванта подействовали на юного Браена не успокаивающе, а скорее наоборот. Когда он признался ему, что порвал с Сиднеем, и, хуже того, выдал ему их секрет, что они на самом деле любовники, он приготовился, что Рой придет в бешенство.
Однако вместо того, чтобы срывать на нем голос, или отдубасить, или - как он сделал однажды, когда совсем уж вышел из себя - мокнуть Браена головой в унитаз и спускать раз за разом воду - Рой просто стоял, как часовой у заставы, сложив на груди руки: в эту минуту он вновь сделался похож на Кожанного Чулка своим темным от загара, и неподвижным как маска лицом.
– Если б я только мог, я бы все исправил, - нарушил молчание Браен, которого стало пугать ледяное спокойствие его друга.
– Что значит, если бы мог... Мы оба знаем, что ты и сейчас можешь, и скажу тебе больше, именно это ты и сделаешь...
– Брось, Рой, - сказал Браен, который слегка расслабился в надежде что Рой все же разозлится по-настоящему, ведь ярость была бы сейчас куда лучше, чем такое странное спокойствие и рассудительность.
– Я скажу тебе, что делать, - заговорил Рой, уронив руки и повернувшись к нему спиной.
– Придумай любой повод с ним увидеться. Наведайся к примеру на заправку, а еще лучше, напиши ему письмо. В школе-то ты как-никак поучился, уж написать внятное письмо сможешь? В общем, неважно как, дай ему знать, что ты со мной порвал. Споешь ему, что он твой единственный и желанный, и что ты всегда хотел быть только с ним...
– И обернувшись к Браену, Рой добавил: а со мной, всегда сможешь встречаться тайком.
С того дня, Браен и Сидней, сами того не ведая, стали срастаться все более прочными узами. Идея писать Сиднею письма, несмотря на совершенное не владение пером, отсутствие мыслей и полное бессилие их выразить, все же пришлась МакФи по душе, потому что к тому времени он понял, что в сердце его теперь был только Сид, к которому он привязался куда сильнее, чем когда-либо мог к точильщику ножниц: так началась череда его ежедневных любовных посланий.
Сидней чуть не до истерики перепугался, когда он вдруг стал получать письма. Видеть вещи, касавшиеся тайной стороны его жизни изложенным чернилами на бумаге было для него столь же невыносимо, как если бы фотографии, на которых он снят голым, стали бы ходить по почтовым ящикам или попали на доски объявлений. Ко всему прочему, Ванс один раз по ошибке чуть не вскрыл письмо от Браена.
Послания Браена были бредовыми, экстатическими, идиотскими и запутанными. Сидней немедленно их сжигал, и поднося к листку горящую спичку над унитазом, он мучительно сглатывал стоявший в горле комок, как будто он сам был поглощавшим письмо пламенем.
Но все же, он сохранил на память одно коротенькое письмо, и берег его с тех пор в подаренном ему на окончание школы бумажнике. Письмо это было таким:
Разреши мне снова быть с тобой и прости меня, иначе я не переживу эту зиму. Ты знаешь, что я люблю только тебя. И ты знаешь, что мне самой судьбой назначено быть только твоим, и я навсегда останусь твой.
Под письмом не стояло подписи, и оно было начертано на клочке рождественской оберточной бумаги.
В ночь, когда Браен был застрелен, шериф извлек из его нагрудного кармана еще одно неотправленное письмо, даже с наклеенной маркой, которое, к счастью для его убийцы не было адресовано Сиднею, и не содержало его имени в приветственной строчке.
Эта находка озадачила шерифа настолько, что он отправился к доктору Ульрику и показал ему письмо в надежде - как он сам признался с мучительной неохотой - что "вдруг оно прольет хоть немного света на мотив этого убийства". Письмо было следующим: