Тетрадь в сафьяновом переплете
Шрифт:
Так или иначе, а весною собрался я, сунул штандарт за пазуху, перекрестился и двинул к Казани, где, по слухам, стояла армия государя. Если уж, думаю, не до меня ему сейчас, то я, как присягу давал, должен послужить ему верой и правдой. Взглянул я на родные места, слезу вытер и пообещал вернуться сюда не простым человеком, а обласканным милостью государевым слугой.
Не стану долго рассказывать, как добирался, только нашел я войско и самого государя. Что и говорить, поразил меня по первости вид государевых войск. По большей части то были разбродные казаки да мужики от сохи, в военном деле не разумеющие. Обличье у многих было дикое, одежда разношерстная, а оружья порой и вовсе никакого. Но ведь бивала же вот эта толпа умелые полки!
Нашел я походную канцелярию и высказал, что имею важное дело до самого государя. «Мало ли всяких дел! — отвечали мне. — Говори, какое. Государь нынче занят, поди, и принять тебя не захочет». Тогда распорол я пояс, вытащил империал, некогда мне дарованный, и просил без слов показать его государю. Казак унес империал, а через некое время вернулся и сказал, что государь пожелал меня видеть.
Провели меня в избу, не больно-то царскую, но где же в походах сыщешь дворцы? Государь сидел на лавке в голубом кафтане, подпоясанном серебряным поясом. С первого взгляда я понял, что это не тот человек, и сердце мое упало. Человек в голубом кафтане понял мое смущенье и громко сказал: «Да ты не дрожи, а то я тебя не признаю. Говори, с чем пришел. Уж коли носил по России мой лик, то, стало быть, присягал и остался мне верен».
Делать нечего, вздохнул я и развернул перед ним знамя. «Может быть, вы и запамятовали, ваше величество, но это штандарт голштинского полка, который всегда был мил вашему сердцу».
«Я запамятовал? — крикнул человек в кафтане и грозно сверкнул своими черными очами. — Да он по ночам мне снится! — и тут же взгляд его сделался лукавым. — А ну-ка подите вон, — сказал он своим людям, — я со старым знакомцем наедине говорить буду».
Все вышли. Подпер рукой он голову и говорит: «Ну, сказывай все. Вижу, не за того ты меня принял. Да я-то другим не стану. Видал, как дело идет? Казань возьму, Петербург и в Москву на царство приеду. Станешь мне верно служить, тебя не забуду. А теперь поведай, какая дорога ко мне привела».
Не стал ничего я утаивать. Взгляд у него въедливый, острый. Сразу я понял, говорить надо правду, иначе живым ноги не унесу. Рассказал я ему всю историю. Он слушал внимательно, любопытный был человек. «Что же ты раньше мне не попался, — говорит, — я бы кое-что перенял от твоих слов. Что же до черногорского государя, то, боюсь, и он не выше меня. И с дитятком темное дело. Доверчивый ты человек! Но такие моему сердцу любезны. Да я и сам доверчив. Вижу тебя первый раз, а сразу в ближние люди беру. В коллегию тебя определю. Станешь государственный человек!»
Я поблагодарил, но попросил, чтобы меня отпустили, ибо горько было тогда на душе. «Нет! — Он снова полыхнул очами. — Раз пришел, то служи! Или ты хочешь выйти да объявить, что не истинный я государь, а казак Пугачев Емелька, как то сказано в Катькином манифесте?» Я поклялся, что ничего дурного не замышляю, но Пугачев стоял на своем, и ничего мне не оставалось делать, как остаться у него на службе.
Дальнейшее вам известно. Разбили нас под Царицыном, а вероломные старшины полонили казака Пугачева и выдали царским властям. Ежели б я и вправду попал в коллегию, а то было высокое при Пугачеве место, то не жить бы мне на белом свете. Но я уговорил, чтоб испытали меня сначала простым воином, и среди прочих страдальцев угодил на вечную каторгу.
Пиши, пиши, малый! Историю мою потому и сказываю, что нет в ней конца, а конец либо жизнь придумает, либо ты сам сочини, да потом показывай всем как сказку. А вам, барин, должно быть, забавно про это слушать, ибо под боком у вас тайное дело творилось, да, может, уж и не тайное нынче для вас, может, слыхали вы что про Настю и видывались с ней, а уж если в одних с ней оказались краях, то сам бог велел всякое пониманье найти.
Навет
— Да, это она! — воскликнул Петр Иванович. — Я вспомнил, вспомнил! Ее лицо поразило меня с первого взгляда, и понимаю теперь, почему. Я хорошо помню, Матвей, тот наезд в Михалково и девочку в белом платье. Это она, она! Удивительная, необыкновенная история! Как-же ты здесь про нее услыхал?
— Не только услыхал, но и видел, — ответил Матвей. — Она приезжала на верфи за яхтой.
— Все верно! Я так и думал, что яхта ее.
— Красавец корабль! — произнес Матвей.
— Из твоего рассказа выходит, что она неким образом причастна к покойному государю Петру Федоровичу?
— Выходит, так, — ответил Матвей. — Чудно, что не знаете. Ведь батюшка ваш около самого дела был.
— Надо немедля ему написать, — пробормотал Осоргин и тут же воскликнул: — Да неужели дочь? Нет, чехарда какая-то. Откуда бы взяться дочке? Неужто от Елизаветы? Припоминаю, припоминаю, отец в ней участие принимал, и живала она у нас… Но… этот пан капитан, этот черногорский мошенник…
— Почем вы знаете, ваше сиятельство, что он мошенник? — спросил Матвей.
— Да я уверен! Наш венский посланник мне говорил!
— А что бы ему говорить другого? — разумно возразил Матвей. — Как государыне ладно, так и сказывал.
— Что-то мне трудно поверить, чтоб государь ввязался в дело простым воякой, как то было с Настей, да еще под началом графа, хоть граф и мой родной папаша. Да и не вошел бы он в дело против императрицы! Но девочка не проста… не проста…
Он встал и начал расхаживать по комнате.
— И что же мы видим теперь? Девочка эта, за которую бились разные люди, разъезжает нынче в богатой карете с целой свитой, строит себе корабль с двумя пушками; Госпожа Черногорская! А знаешь, Матвей, она, вероятно, и вправду дочь, но, конечно же, не нашего государя, а твоего пана капитана.
— Стал бы ваш батюшка участие принимать в каком-то капитане! — возразил Матвей.
— И то верно, — согласился Осоргин.
— Иван Матвеевич Настю очень берегли.
— Да и скрывалась у Дашковых, — пробормотал Петр Иванович. — У самой Екатерины Малой. Если и дочь того капитана, то капитан не простая птица. А если не его, а, скажем, сестры Елизаветы, то выходит… — Петр Иванович схватился за голову.
— Да что размышлять-то? — сказал Матвей. — Надо саму искать. Сама все и скажет.
— Так ты к ней держишь путь? — спросил Осоргин.
— К ней, лапушке. Поклонюсь в ноги, скажу: «Вспомни Матвея». Уж больно добрая девчушка была.