Тетрадь в сафьяновом переплете
Шрифт:
Но в этот день она повернулась иначе. Внезапно с другой стороны наехали конники, окружили избу, бабку ударили, внучку оттолкнули, а малую дитятку схватили и собрались увезти. Тут пан капитан пальнул в воздух из пистолета, и люди его выскочили из-за кустов. Случилась драчка и перестрелка, конники ускакали, а дитятка досталась нам, только была она в беспамятстве от испуга.
Сам пан капитан осторожно взял ее на коня и мне говорит: «Знаешь ли, Матвей, кого мы спасли?» А бог его знает! Откуда мне знать? «Участвовал ты в великом деле, — говорит пан капитан, — возьми от меня награду». И протягивает золотой червонец с ликом помершего царя Петра Федоровича. «Расти, — говорит, — как понадобишься мне — позову».
Уж больно въелись в меня эти слова. И взгляд его до сих пор помню. Да неужто такая важная я персона, что могу понадобиться? Охота, лесной поход, подай, поднеси — это я понимаю. Но пан капитан иначе сказал и глядел на меня иначе.
Ну ладно, то дело прошло. Граф Иван Матвеевич меня похвалил и тоже пожаловал монету, но только рубль, и с ликом государыни Екатерины. «Ты это дело, Мотька, забудь, — приказал он мне, — я разбоев своим произволом ловил, а надо бы государевых людей, матушка непорядок не любит».
Мог я, конечно, ломать себе голову, да не стал. Мало ли что творится на белом свете, мало ли кто у кого чего отнимает. Но, конечно, смекнул, что малолетка та была непростая.
Время шло, в Кукушкин дом мы по временам наезжали. Тут славная девушка Маша росла, потом барин выдал ее за своего человека из подмосковной, а я уж и стал забывать тот майский набег. Но вот однажды позвал меня граф и дал порученье поехать в Михалково, деревеньку неважную под Москвой. Принадлежала она княгине Дашковой, а с Дашковыми Осоргины пребывали в большой дружбе, да и в родстве, хоть и дальнем.
Здоровеннейший короб с подарками приготовил граф Осоргин. В ту пору мне шел уже двадцать пятый год, и граф меня сильно приблизил. Просто никуда без меня, даже языкам мне велел учиться, одежду хорошую дал, — словом, был я уже не простой крепостной, а человек при деле, и многие мне завидовали. Эка же, не приказчика, не свойского человека, а Мотьку Потапова к Дашковым посылать! Так вот судачили наши кухарки.
Дал мне барин коляску добрую, кучера и проводить вышел сам. Все рассказал, как себя мне вести, а потом призадумался и говорит: «Есть там девчушка одна махонькая, лет ей, пожалуй, семь, кличут Настей, так ты того… — Тут почему-то слеза у него навернулась, вынул он платок, промокнул глаза, — глянь, что ли, на нее». Не больно я понял барина и стал переспрашивать. Он начал сердиться, сверкнул на меня глазами, махнул рукой и ушел прочь.
Думал я всю дорогу, что же такое я должен выглядывать в этой девчушке, и только в самом Михалкове понял. Княгиня Дашкова дама суровая, умная, все ее очень боялись. Кошек она обожала, кошек у нее было пропасть, и с одной такой серой кошечкой ходила та самая Настенька. Платье у нее розовенькое, и у кошечки розовый носик, куда Настя, туда и кошечка, премилая картина! Девочка — загляденье! Я с ней и заговаривал. Она глазками черными смотрит, улыбается, лепечет, а что-то в этих глазах уже не детское, грусть какая-то, что-ли.
Так я смотрел на нее, смотрел, и вдруг меня осенило. Да это ведь дитятко то, которое мы с паном капитаном в Кукушкином доме отбили! Ей-богу! Сходится все. Внучка, как помню, кричала: «Настя, Настя!» Года подходят, да и словно бы узнавать я ее стал, хоть и видел тогда мельком. Черные глазки! Вот что запало в меня еще тогда, в Кукушкином доме.
Отъезжали мы вместе с княгиней Дашковой, следовала она в свое имение Троицкое, что располагалось невдалеке. Выбежала провожать Настенька, выстроилась дворня. Княгиня Настю подняла на руки, прижала. «До чего ж ты мне люба», — сказала она. А потом к управляющему да гувернанту: «Смотрите вы у меня, зимой я в Европу поеду, видно, надолго. Чтоб был тут порядок. И Настеньку мне растите, чтоб к возвращению моему по-французски довольно говорила. Ну, прощай, мой светик». Настеньку обняла, села в коляску и была такова. А за нею и мой экипаж тронулся, вез я Ивану Матвеевичу ответные подарки, письма и даже громадного черного кота с белой грудью. Княгиня решила, что дар сей понравится графу в особенности.
Вернулся я вскорости, все рассказал графу, а больше всего про девчушку, как весела она да пригожа, только про грусть в глазах умолчал. Иван Матвеевич опять прослезился. Кота же он взял с собой в Петербург и долго не появлялся в именье.
Год прошел, и другой начался. Снова приехал охотиться граф. Да и вы, ежели помните, с ним были. Пригожий такой молодой человек, десяточек лет за спиною имели и в корпус собирались идти. Теперь уж не свистулечки вам да скворечники были милы, а разные мужские забавы. Ружьишко, если помните, было при вас, махонькое такое, а ничего, палило исправно, вы даже в рябчика угодили, правда, плакали сильно, когда в кровь обмакнулись.
Призвал меня снова Граф. «Мой дед был Матвей, и ты Матвей, — говорит, — езжай-ка опять в Михалково. — Походил, походил и добавил: — Сам прокатиться туда желаю. Вот Петьку возьму, с ним и поедем, по дороге охотиться будем».
Мое дело маленькое, снарядились, поехали. Конечно, не близкий путь, но и не так далекий, дороги не дурные. Дня два только и ехали, да и то с остановками, глухарей в одном месте с пяток настреляли.
В Михалкове, известное дело, переполошились. Вы-то помните, барин? Княгини Дашковой нет, гостей не ждали. Но граф распорядился, чтоб гомонили не очень. Мы, мол, проездом, закусим, переночуем, и дальше. А сам глазом зыркает, чую, Настеньку ищет.
И вот выходит она. Повзрослела, конечно, вытянулась. Было ей, наверное, годков восемь. Вы, если помните, барин, заважничали сразу, задрали голову и ну картины рассматривать. А Иван Матвеевич Настеньку на колени посадил и давай ее конфектами пичкать. Лицо довольное, красное, сам в дитя превратился.
Словом, переночевали мы и обратно. Известное дело, охота, всяческие удовольствия, а потом Москва да Петербург, такова барская жизнь. Когда уезжал обратно Иван Матвеевич, вызвал меня для разговора. «Послушай, Матвей, ты догадался, видно, что я над Настей имею опеку. Сам заниматься ей не могу, княгиня по Европам разъезжает, а надзор я иметь хочу. Я нынче в Петербург уезжаю. Так ты смотри, вертись как хочешь, но чтоб про Настеньку знал. Месяца в три разок туда наезжай, приглядывай. Глаз у тебя острый. Если покажется, что Настеньке там не впору, сразу меня извести. Особо глаза не мозоль. Ну, мол, медку вам привез или брусники, а хочешь кабана им свези, да конфектов для Насти обязательно, я тебе буду слать. Ну и само собой, отписывай мне помаленьку». С тем и отбыл барин.
Я человек надежный, все делал, как распорядился граф. Наезжал да наезжал в Михалково и, надо сказать, с Настенькой подружился. Удивительная девчушка была! Бывало, скачет, как резвая коза, а то сядет, задумается, впрямь взрослая, и смотрит, смотрит своими черными глазами. Как-то спросила: «Дядька Матвей, а зачем у меня крыльев нет? Я хочу вон туда залететь, посмотреть, что за облаком». — «Вырастут, — отвечаю я, — вот подрастешь, и крылья появятся». Она задумалась. Думала, думала и говорит: «Дядька Матвей, я плакать хочу». И слезки на глазах показались. Я обнял ее, утешил. Что за создание!