Тетрадь в сафьяновом переплете
Шрифт:
Полюбил я ее. И все Настю любили. А живность прямо-таки за ней стадом ходила. Была там корова Турка. Корова обыкновенная, пятнистая. Повадилась она под окном Настиным стоять. Стоит, жует, размышляет о чем-то. Так вот, заболела Турка. Неведомая болезнь, дурная. Мычит и падает, а как встанет, из стойла рвется. Тут все смекают, к Настиному окошку рвется. Ну, выпускают из сарая корову, она и впрямь к окну. Встала там, и ни с места. Так простояла три дня, а на третий совсем выздоровела. А Настя и всего-то руку из окошка высунет да корову погладит. Целебная, видно, рука.
Всего восемь лет было Настеньке, а она уже складно лопотала на европейских наречьях. Меня Иван Матвеевич раньше учил, а с Настенькой я поднаторел еще больше, так что, когда за границу попал, было мне не так уж трудно.
Теперь сказанье мое подбирается к главному.
Как-то на благовещенье, когда снег сходил, прискакал всадник и вручил мне депешу. «Ты, — говорит, — Потапов Матвей? Прочитай и ответ отпиши, а я пока погреюсь да отведаю, чем у вас угощают».
Отвел я посланника на кухню, взял в руки пакет. Важный пакет, с сургучами. Конечно уж, не от барина, я сразу смекнул, письма его мы брали в Смоленске у почтмейстера. Открыл пакет и важнейшую прочитал бумагу:
«В Черной Горе, генваря месяца 13 дня 1772 года.
Дошло до нашего знанья, что Матвей Потапов сын, с коим мы видывались некогда и вручили ему империал с нашим ликом, обретается ныне в смоленской земле и службу несет достойно, не забывая о нас, а также о чадах наших, чье житие по сию пору укромно, равно как и наше. Матвею Потапову сыну за то шлем мы свое благоволенье и новых пять империалов, дабы и впредь он помнил о нас и чадах наших и оставался под нашей рукой до лучших времен, как желает того Господь Бог.
Потапову же Матвею предписывается нас известить, получил ли он сие посланье и дар и в прежнем ли здравии находятся чада наши, коих с ним вместе упасли мы от злодейского умысла по благоволенью судьбы и Пресвятой Богородицы».
Прочитал я, и стало меня бросать то в жар, то в холод. Давно ведь ходили слухи, что жив истинный царь Петр Федорович, уберегся он от погибели и скрылся в дальние земли. Да неужто с ним я видался в тот день, когда отбивали Настеньку? А она? Стало быть… Кругом пошла у меня голова. Вытащил я из шкатулки тот самый империал, который хранил неустанно, и вперился взглядом в лик. Вкруг его шла надпись: «Петр III Самодержец Всероссийский». И стало мне в точности уж казаться, что пан капитан в венгерке и был российским государем, и нос его, и чуть полноватый подбородок. Черные глаза! Я вспомнил немедля его глаза! И у Настеньки…
Получил я от всадника пять империалов все с тем же ликом, отписал на бумаге, что Настенька жива и здорова, перекрестился и стал размышлять.
А всадник ускакал. Вспомнил я и слова капитана: «Понадобишься, позову». Видать, не забыл он меня, все знает, пятьдесят золотых рублей деньги несказанно большие. Если увидят, тотчас в кутузку возьмут. Где, мол, добыл?
Запрятал подальше я эти денежки, а сам вновь наведался к Насте. Точно! Похожа она на господина в венгерке. И как же так получилось? Откуда бы дочке царя попасть на лесное подворье? Понятно одно, что не от нынешней государыни дочка, а от кого-то еще. Дело известное, побочных детей на свете немало.
Стал я разведывать потихоньку, выспрашивать умных людей и наконец дознался по случаю. Пришел на побывку матрос Журка, который вкруг Европы ходил и бил османов при Чесме. Журка и прояснил мне голову.
Вместе с отрядом русских моряков он высадился в Греции и там возбуждал население к восстанию против турок. Вскорости Журка с отрядом дошел до Черногории, там местный народ дрался с турками, а русские помогали. В Черногории-то и узнал матрос Журка, что правит страной счастливо спасшийся государь Петр Федорович, только имя свое открыто не представляет, называется Стефаном Малым, государем Черногории.
Журка божился и клялся, что известие это верно, тем более что в отряде был один черногорец, который видел сам и Петра и Стефана, а различий меж ними не находил.
Ты, малый, пиши. О том, что ведаю, мало кто знает, а надо бы знать, может, тут вся правда и скрыта.
Журка отбыл на флот, а ко мне снова посланец приехал. На этот раз вытащил присягу да крест, велел ту присягу читать и крест целовать троекратно. А что в присягах бывает, известно. Клянусь, мол, именем господа, верой и правдой служить истинному государю Петру Федоровичу и крест в том целую, а ежели клятву нарушу, падут на меня кары небесные и страданья земные.
Я уже словно в тумане был. Влекущая эта вещь, тайна! Никто не знает, а ты при важнейшем деле. Другие вроде бы ниже тебя становятся. Да и дело само святое! Много было недовольств в народе нещадным правленьем. Господам все благости, а малому человеку тяготы. Виделось многим, что явится истинный государь, облегчит долю. И уж говорили, что видывали Петра Федоровича в наших краях. Будто бы объезжал места, расспрашивал, кто да чем недоволен. Шляпу надвинет на лоб и ласково так поселян пытает, какие беды, кому не хватает чего. А один человек сказывал прямо, что государь наряжен в венгерку. Чем не пан капитан?
Дал я присягу, известие отписал государю, опять же про Настю, что обретается она, как и прежде, в имении Дашковой, жива и здорова, а личиком очень мила. Схожие посланья отправлял я графу своему Ивану Матвеевичу и соображал при том, что, видно, и граф к государю Петру благоволит, иначе зачем бы он пекся так о девчушке?
Неожиданное тут случается дело. Матушка ваша, Петр Иваныч, страдала одышкой, и советовали лекаря отправиться ей в италийские земли на жаркий воздух да чистые воды. Ну да вы эту историю помните, в корпусе как раз обучались и с матушкой приезжали прощаться.
Свиту с собой взяла небольшую, но меня Иван Матвеевич придал ей как вернейшего человека. К зиме и собрались, хотели по первому санному двинуть, но снег запоздал в ту пору и пал в январе. Сдвинулась на весну поездка, и только подсохло, покатили мы в благодатные края.
Не стану описывать, как добирались, но только в мае уже оказались на лазурных водах. Не знаю уж отчего, но здоровье графини не столько поправлялось, сколько стало совсем уж дурно. К середке лета дышала она неимоверно тяжко и все предвещала, что кончит здесь свои бренные дни.