«The Coliseum» (Колизей). Часть 2
Шрифт:
– Думает дожать, – поправил спутник.
– И ведь верно рассчитывает. – Бочкарев пропустил замечание. – Как приходит – помоет всё, приберет, вроде и светлее в окнах… думаю – чего еще надо? А на другой день думаю: что же ты делаешь, ну не твоя она. – Он вздохнул. – А бывает, присядет, задумается… грустно-грустно так, жалко… сил нет. И гадко мне после этого, и тяжесть на душе и… не поверишь, себе противен. Жить не хочется. Заколдованный круг, омут.
– Но-но! Жить ему не хочется! Ишь, куда заносит. Не любишь, что ли?!
– А ты?
Самсонов даже остановился.
Ведь не по «большой» любви и сам решился на поступок, который принес ему только хорошее. Да что хорошее – возможность жить по-другому, размеренно, в уюте. Только пользоваться этим еще
– Я любовь понимаю по-другому. Может, такая она и есть…
– А может, и нет, – Бочкарев пожал плечами. – Может, ты под другим подписался.
– Ну, хорошо, я под этим, а ты-то под чем намерился? Жить ему не хочется! – слова не давали Самсонову покоя. – Брякнешь тоже.
– Я тебе больше скажу, – Виктор не отступал. – Догадываюсь, почему самоубийцами становятся.
– Да брось болтать всякую чушь! – уже раздраженно оборвал друг. – Это вон, малолетки, неразделенная любовь… и всё такое! Зачем жить? А ты?! Крым и «Рым» прошел! Глянь на меня! – и дернул Виктора за рукав. – Послушать, так мне давно уж пора на суку болтаться!
– А ты знаешь… пора.
Самсонов будто запнулся о выступ и… замер. Такого он не ожидал. Вихрь мыслей пронесся в голове. Склонный больше к прощению, нежели к суду, мужчина лихорадочно искал повод оправдать товарища, цепляясь за каждую мелочь, каждую деталь в этом вихре; догадываясь, что Виктор многое передумал, «перепонял» этой ночью, если… решился. И все-таки, услышать такое наш герой готов не был. Никто и никогда не говорил с ним так. Насмешки, которые Самсонов «перешагивал» свободно, неудачные шутки или скабрезности в его адрес, не «взрывали» и не трогали. Даже зависть, прорываясь по неосторожности у других, была ему понятна и простительна. Били по самолюбию – да. Оставляли осадок – еще бы! Но, как и многие из нас, «потолкавшись» в жизни, Самсонов умело защищался – возвращая обиду усмешкой, ставя неприятеля на место, впечатывая цитатами из прочитанного в неловкость. Наконец, просто игнорировал. Но есть у людей слова, которые ломают любую защиту. От них не увернуться, не обойти. Когда сказаны вовремя. Редко кто чувствует тот момент. И мало кто способен рассмотреть в них протянутую руку, не оборвать, не навредить. Ведь сила таких слов – необычайна. Они переворачивают всё. Свергают идолов и возвышают отверженных, зажигают сердца или гасят их же, оставляя дым на пепелище порывов. Даже смерть освещают подвигом, меняют цвет неба, побуждают жить так, чтобы сила земного притяжения уступала человеческому и не тянула больше вниз. «Слово» стоит за всем. За событиями, потрясениями и тишиной. Брошенное, написанное, оно возносит или толкает в петлю. А недосказанное, порою ранит – ведь обратить высокие из той когорты в чудовищные можно на раз. Потому что на два – ты убийца. И человеку доступна неслыханная сила. Только ему позволено владеть ею. Так же, как истязать «образ и подобие», тоже доступно только ему, человеку.
Вот и сейчас происходило чудо – четыре простых слова: «А ты знаешь… пора», которыми полон любой зал, день, любая ночь, улица или площадь, могли в секунды стать чудовищными. Но секунды те были даны и Самсонову: в эти мгновения он решал, как принять их – ощетиниться, отринуть или увидеть руку.
Если бы люди видели, что происходит в гудящем на весь мир потоке слов. Какая страшная битва добра и зла разворачивается в человеке из века в век, восхищая результатом или обдавая грязью. Но люди всё чаще и чаще остаются глухими к чужой боли. И продолжают легко поносить друг друга. «Свою бы перенести», – думают они, не понимая – своя терпима, а чужая – нет. И обретаешь, только когда отдаешь. Ведь о скрипаче знают немногие, да и то понаслышке. Остальные в легенду не верят.
Но сейчас глухота отступила. Нехотя, скалясь, по великому приказу свыше, приказу того, кто уготовил судьбу каждого.
– Я не в том смысле, – Бочкарев заметил неладное. – Пора не на суку, а как-то… выстраивать, что ли, себя. Угомониться. Тебе ведь
Уловив большее, нежели собственная боль, собственную неосторожность, он виновато тронул плечо спутника.
– Ты весельчак и оптимист… тебе легче переносить, – неподдельная «тронутость», участие стояли в глазах. У Самсонова напротив – растерянность, смятение, вопреки обыкновению быть скрытыми, будто в укор жестоким словам выступили на лице. Но уже просили сочувствия, надеялись. И эта «тронутость», сочувствие, очищая вину первого и выручая второго, заставили зло шагнуть назад, смятение отступить, а надежду… вспомнить плечо рядом.
– Но, брат… – тихо продолжал Виктор, – со временем придешь туда же. Лишь бы не поздно – привычка вторая натура.
Переломить, это даже не сражение – войну выиграть. Редко кому везет. А иначе – плен. И пироги Людки в рот не полезут. Ото лжи. Стоять между вами будет. И высасывать жизнь потихоньку. Каждого. – И, будто помогая другу, оправдывть себя, добавил: – Людмила, конечно, тоже должна пройти…
Самсонов, не сознавая, что уже глотнул воздуха, что помощь пришла, а страшное миновало, только обдав дыханием, с тем же лицом двинулся вперед. Жизнь снова толкнула его, куда хотел и сам, с чем почти соглашался, но откладывал поворот, не решаясь.
– Ну, так че там, с Галкой-то, не понял, – промычал он, держа удар, и посмотрел на прохожих впереди, удивительно одинаковых в эту минуту, которые, как ни в чем ни бывало, прокладывали в его, Самсонова минутах, свой путь, строили свои планы, ссорились и забывали о ссорах, верили и обманывались. Не догадываясь, что живут в эти мгновения вместе и одновременно. Накладывая свои судьбы на чужие, меняя, участвуя. Лишь подхватывая мысли и брошенные слова, а то и вообще, просто увидев, прочитав, надумав.
Бочкарев приотстал, вынул платок и высморкался:
– Да, прохладно и… пора кончать. Вот соберусь…
– Ну, ну… – муж Людмилы покачал головой. – Только «просто» не получится. Надо обмозговать… – он уже приходил в себя, – здесь надо щадяще.
– Да знаю, – Виктор задумчиво глядел на реку. – Но пора взвешивать варианты.
– Ох, дорогой, женщину не устроит никакой.
Вода, казалось, зашелестела говорком: «Никакой, никакой, никакой…»
– Если в шестьдесят ты скажешь ей, что не изменял… – Самсонов усмехнулся, – ответом будет: «Но всегда был в полной готовности»! Это из фильма. А ты не в кино – задача посложнее.
– Так и выхода нет, – усталость, неожиданная исповедь, как и весь разговор, сделали Бочкарева старше. Самсонову стало вдруг его жалко.
– Брось, Витька, придумаем что-нибудь, не скисай…
Такое обращение окончательно растрогало друга. Он отвернулся.
– Я и Ларису недавно встретил. Всё у нее по-старому… но так и не позвонила. Терпелива судьба-то… а, как думаешь? – мужчина повернулся к Самсонову. В покрасневших глазах теплилась надежда. – Телефон в этот раз дала.
– Ну, и разговор вышел у нас, – муж Людмилы уже думал о другом: засунув руки в карманы, он тоскливо смотрел на воду, стараясь понять то, чего коснулся случайно. И что зацепил в их отношениях. Старался осмыслить и оценить.
Темные гребни, шелестя, по-прежнему стремились вдаль, унося сказанное беззаботно и навсегда, чтобы разделить похищенное с другими людьми, в других местах матушки-земли. Чтобы повторить всё.
Вдруг Самсонов резко поднял голову к небу:
– Значит… говоришь… Колчака, русского адмирала, в эту самую ледяную водицу… только под лед. Ну, ну.
Бочкарев с изумлением посмотрел на друга.
Елена
Странное ощущение, что стена ливня разбивается о пол совсем рядом, не проходило. Прошла минута, другая, пока шок миновал. Грохочущая стена начала отдаляться вместе с контурами ванн. Елена обернулась и по знакомым створкам, еле видимым в бликах гаснущего света, поняла, что «отъезжает» вместе с ними. Всё повторялось. Пол, на котором стояла пленница, задрожал, набирая скорость, и помчал ее в темноту. Женщина напряглась: «Что делать? Что-то надо делать!».