The Irony Tower. Советские художники во времена гласности

Соломон Эндрю

В процессе переосмысления, который шел той весной, молодые художники часто, не задумываясь, выносили приговор старшему поколению. Единодушно признавалось, что Булатов так и не смог принять перестройку. Кабакова обвиняли в том, что он потворствует вкусам Запада и занимается самоповторением. Выслушивая эти упреки, Кабаков, как всегда, сохранял непроницаемое лицо, обычную для себя мину человека, перегруженного всеобщим вниманием и неспособного ответить на все упреки. Есть одна старая история про Шагала, популярная среди художников, ее мне рассказал Никола Овчинников. В 1918 году Казимир Малевич как член Художественной коллегии Наркомпроса поручил своим подчиненным на местах к первой годовщине революции украсить все значимые общественные пространства своих городов. Марк Шагал был великим художником, и он был комиссарам по делам искусств Витебской губернии. Ему прислали рулоны ткани, литры краски и велели украсить город. Он нарисовал огромные картины и развесил их, как ему и было велено, на здании городского собрания, на рыночной площади и где-то еще. Что же он нарисовал? Нарисовал ли он славные свершения коммунизма

или что-нибудь конструктивистское? Нет. Он нарисовал летающих коров и старых евреев со скрипочками и детей, которые летят рядом с луной. Малевич усмотрел в этом издевательство и добился его ареста, но Анатолий Луначарский, возглавлявший в то время Наркомпрос, освободил его, мудро заявив: «А что еще он мог сделать?» Наиболее радикальные из молодых художников той зимой заявляли, что Кабаков, Булатов и Чуйков предали общее дело, но более зрелые художники относились к этому снисходительно. А Кабаков, как будто назло всем, создавал работы, становившиеся все более сложными, предлагавшие все более умный и тонкий комментарий по поводу его собственного положения на Западе и ситуации, в которой оказались там другие советские художники.

Первыми, кого я увидел на открытии в Прато, были Вика Кабакова, Наташа Булатова и Надя Бурова (жена Димы Пригова), болтавшие друг с другом. На Вике была кожаная юбка и очень красивая блузка из пурпурного шелка, на Наташе – черное бархатное платье с кружевным воротником из последней коллекции Лоры Эшли, Надя была в твидовом костюме и в черных лодочках с большими бантами. Они выглядели утонченными дамами, казалось, они рады, что встретились здесь, на этой вечеринке, они излучали спокойствие и безмятежность, как, наверное, в былые дни, когда они встречались у себя на кухне. Вика, прилетевшая прямо из Москвы, сообщила мне: «Два дня назад в Москве была большая демонстрация, там было пять тысяч человек, против "Памяти" [32] , против коммунистов, против угнетения. Они не позволят, чтобы это продолжалось, это поворотный пункт, это конец нашей свободы». Наташа сказала: «Две недели назад была огромная демонстрация, пять тысяч человек вышло протестовать против всего того зла, которое существовало в стране в течение многих лет. Это поворотный пункт, это начало демократии для нашего народа». А Надя заметила:

32

Советская фашистская организация. – Прим. Эндрю Соломона.

«Знаешь, две недели назад в Москве прошла большая демонстрация, пять тысяч человек вышли протестовать против всего, чего угодно, там у них все перепуталось, и на публике все спорили точно так же, как всегда спорили на кухне. В нашей стране ничего не меняется. Демократия здесь – это всего лишь идея, и мы от нее не ближе и не дальше, чем всегда».

Тремя неделями раньше я был в Берлине, мы сидели где-то с Ларисой Звездочетовой, когда пришла новость о вводе войск в Азербайджан. «Ой-ой-ой! – вскрикнула Лариса. – Это очень плохая новость». Я попытался высказать какие-то соображения как в пользу, так и против введения войск, но она только качала головой. «Им придется призвать солдат, и моего мужа опять отправят в армию!» – восклицала она. И я вновь осознал, насколько хрупкой была эта новая жизнь, в которую с таким уверенным достоинством вошли эти люди. Самой интересной игрой, в которую играли буквально все, был старый спор о том, есть ли будущее у демократии или она проиграет, но это обсуждалось как вопрос чисто риторический. Все запреты и тайны исчезли, но по-прежнему безмятежно работать при таких обстоятельствах было все равно что заниматься неофициальным искусством при Брежневе. Сергей Волков сказал: «До сих пор, даже если нам не нравилось будущее, мы знали, на что оно будет похоже. Мы могли делать работы, обращенные в будущее, потому что знали, что ничто никогда не изменится, что жизнь, в сущности, всегда останется такой же. Но сейчас мы знаем, что будущее – это открытая территория, на которой может случиться все что угодно. Для нас это многое осложняет».

В работе, сделанной на выставке в Прато, Костя Звездочетов использовал армейскую палатку. Вспоминая свое армейское прошлое, когда ему пришлось делать плакаты и выпускать газету, он написал на входе в нее:

Четыре года назад меня отвезли очень далеко на Восток (я никогда не был восточнее). Меня окружали чужие люди, большинство из них говорило на непонятном языке. Мне было там очень неуютно и холодно. Я скучал по Москве, по тесному кругу друзей, но именно эти друзья и довели меня до этого отдаленного места.

Меня вызвали в комнату и сказали: «Впереди – великий день. Эту комнату надо украсить. Пиши, рисуй, клей фотографии».

Я делал это день и ночь. Я почти не выходил. Меня хорошо кормили. Все вокруг занимались тяжелым физическим трудом, и я боялся, что, если не справлюсь, меня тоже заставят заниматься тем же.

Но когда великий день настал, оказалось, то, чем я занимался, никому не было нужно, что единственной причиной, по которой все это делалось, было выполнить ритуал.

Сейчас меня отвезли на Запад (я никогда не был западнее), и опять это из-за моих друзей. Мне дали комнату, в которой я должен что-то сделать. Я начал писать, рисовать, клеить фотографии. Я делаю это днем и ночью. Я никуда не выхожу. Меня хорошо кормят. Опять я боюсь не справиться. Я опять исполняю ритуал, хотя и не знаю почему.

Самое

главное, никто не просит меня делать тяжелую физическую работу.

Снова была целая череда приемов. Вечером после открытия дан был огромный обед на вилле пятнадцатого века, стены которой были расписаны цветами, виноградными гроздьями и улыбающимися ангелочками. Еда была «как будто для свиней», как заявила на следующий день хозяевам Людмила Скрипкина из «Перцев» (она впервые была на Западе), но само место было потрясающее. На следующий день мы были приглашены на виллу к коллекционеру советского и иного искусства Джулиано Гори, для того, чтобы посмотреть его знаменитую коллекцию. Шел проливной дождь, дорога была очень тяжелая. Через тридцать минут промокшие и пропахшие псиной машины Гори подъехали к огромным воротам виллы, которые открыл старый слуга, потом мы поехали по извивающейся дороге вверх, к палаццо, прилепившемуся к вершине холма. Внутри нам показали восхитительные работы Пикассо, Брака, Леже и Шагала, которые были развешаны по стенам огромных комнат с очень высокими потолками. Мы все замерзли и немного промокли, а дом этот, хотя и весьма величественный, был каким-то ужасно негостеприимным, серым и каменно холодным. Мы пошли наверх, и, проходя через помещения, где, должно быть, когда-то находились комнаты прислуги, увидели, что все это пространство теперь заполнено инсталляциями самых известных современных художников. Потом синьор Гори пригласил нас в свой знаменитый парк скульптур. Мы посмотрели на дождь, посмотрели друг на друга и вышли наружу, надеясь, что это будет короткая прогулка мимо нескольких самых важных работ. Мы не знали, насколько семья Гори гордится своей коллекцией. Больше двух часов нас водили по полям и горам, чтобы мы могли увидеть поразительные и замечательные работы, которые, несомненно, в солнечный день доставили бы нам массу удовольствия. На Наде Буровой были элегантные туфли из дорогой кожи, у Бориса Гройса начинался грипп. Мы утопали в грязи. Дорога, по которой мы шли, настолько напоминала лабиринт, что никто из нас не смог бы самостоятельно добраться до дома. На многочисленные просьбы вернуться синьор Гори неизменно отвечал с терпеливой улыбкой: «Еще всего одна работа».

К концу прогулки мы подошли к искусственному озеру. Синьор Гори включил фонтаны, но дождь был таким сильным, что никто не мог понять, работают они или нет. Никогда в жизни я не был настолько промокшим и настолько несчастным. Тем временем синьор Гори снял чехол с большой весельной лодки. Судя по всему, еще одно «потрясающее произведение» находилось на острове посреди озера. Эрик Булатов сел на весла, мы все держали над головами зонты, но ветер был таким сильным, что зонты могли пригодиться скорее как паруса, чем как защита от дождя. Как-никак это был февраль. Наконец мы доплыли до острова и обнаружили, что инсталляция представляет собой стену из плексигласа, которая не давала возможности высадиться на острове. На стене было написано какое-то изречение из Ницше. Мы умудрились не уронить свое достоинство и на обратном пути, хотя все промокли и вымазались в грязи. И пусть на следующий день все чихали и кашляли, никто особенно не сожалел об этом приключении, потому что к этому времени мы все стали хорошо понимать, из чего складываются воспоминания. Если период либерализма скоро закончится и художников призовут на военную службу сражаться за Родину где-нибудь в Узбекистане, по крайней мере, у них в памяти останутся такие моменты. Если же их ждут слава и успех, это останется комическим воспоминанием.

За этой выставкой – одна за другой – последовало еще множество. Про выставку первых художников из Фурманного в Австралии Сергей Волков, Свен Гундлах и братья Мироненко сказали, что «это было наше лучшее путешествие». Персональные выставки Вадима Захарова и Виктора Скерсиса в Кельне, Ларисы Звездочетовой в Берлине, Николы Овчинникова в Париже, других художников в Италии, Германии и Нью-Йорке проходили с разной степенью успеха. Выставки Кабакова открывались, казалось, каждую неделю, инсталляции буквально наступали друг другу на пятки. Дима Пригов выступил на джазовом фестивале в Брайтоне. А в апреле в Стокгольме открылась третья часть «ИсKunstва», которая называлась «ИсKonstво» (по-шведски искусство «konst»), в ней участвовала, помимо немецких и советских, еще и группа шведских художников.

Выставка в Стокгольме оказалась просто мучением: она была чудовищно плохо организована.

У советских художников возникли большие трудности с визами, поэтому, если Сергей Волков, Сергей Воронцов и Ира Нахова приехали в Стокгольм почти одновременно с немцами, то Вадим Захаров, Костя и Лариса Звездочетовы были там только за несколько дней до открытия. Культурхусет (Дом культуры), где должна была проходить выставка, – вместительное здание недалеко от центра Стокгольма, которое получает от города довольно большие деньги. Им управляет группа самых вежливых женщин, с какими мне только доводилось встречаться, их воспитание, к сожалению, не подготовило их к общению с эгоистичными и напористыми русскими и немцами. Этим дамам сильно мешала неспособность понять, чего, собственно, хотят от них все эти люди (одна из них пожаловалась: «Я думала, это будет совместная работа, что вы все любите друг друга»), а также их полная, совершенно удивительная некомпетентность.

С самыми лучшими намерениями они выбрали из шведских художников тех, кого, в лучшем случае, можно назвать неоднозначными, они спланировали все самым неудобным и самым нецелесообразным способом, они выдали художникам слишком мало денег на материалы, но без звука оплачивали их огромные счета за телефонные переговоры. Самый простой вопрос заставал их врасплох. Они не знали, где покупают краски, и не знали, как это узнать. Они не знали, как проехать по городу на автобусе, и где можно дешево поесть, и можно ли разместить большие инсталляции на самом верхнем этаже, там, где помещалось кафе.