The Irony Tower. Советские художники во времена гласности
Шрифт:
Трубку подняла Лариса Звездочетова. «Ты слышала что-нибудь о том, что происходит?» – спросил я. «Значит, это правда? – ответила она. – Сегодня в 8 утра мне позвонил Антон Ольшванг с ужасной новостью о Горбачеве, но я ему сказала, что устала от его назойливого чувства юмора, и продолжила спать». В 11 часов Ларисе позвонил другой приятель и сообщил, что видел танки, двигающиеся в сторону Белого дома. Решив, что это какие-то учения, она опять легла спать. «Но когда я проснулась, включила телевизор и увидела по всем каналам балет Чайковского, – сказала она, – тогда я по-настоящему испугалась».
Захватив с собой своего брата Дэвида, который приехал в Москву впервые, я поехал в разваливающийся дом, ставший прибежищем андеграундных художников.
Ему удалось поймать «Радио Свобода», но звук все время пропадал. Поэтому мы слушали вполуха; с брежневских и хрущевских времен ирония стала для моих русских друзей средством борьбы с собственными страхами и кризисами, а разговор, наполненный остротами, вполне заменял собой официальные новости. Художники давно поняли, что единственный способ бороться с правительством, выдающим ложь за правду, состоит в том, чтобы выдавать правду за шутку. Юмор стал средством зашифрованной коммуникации, и, пока они шутили, они могли, не опасаясь, говорить о чем угодно. Но сегодня художники, прикрываясь стебом, собирались с духом, который им понадобится в ближайшие несколько дней. Скоро им придется расстаться с привычной безалаберностью, разворачивающаяся катастрофа потребует от них ясных и конкретных действий.
В поисках хоть какой-то информации мы направились в сторону Кремля и с удивлением обнаружили, что Красная площадь перекрыта, а вход охраняют танки и войска. В толпе перед Манежем оппозиция раздавала какие-то отпечатанные воззвания, и мы взяли по экземпляру.
Вокруг разворачивалось что-то вроде демонстрации. Весь центр был закрыт для пешеходов, но люди все равно просачивались и собирались в группы, чтобы послушать импровизированные речи. «Мы знаем не больше вашего, – сказал нам один солдат из оцепления. – Нам просто приказали утром выдвинуться сюда. Больше приказов не поступало». Художник Володя Мироненко на это ответил: «Хорошо, что вы окружили Кремль, но ваше оружие направлено в неправильную сторону. Вам надо просто развернуться и взять на прицел те стены, а не нас, тогда все будет правильно». Солдат рассмеялся.
Какой-то выступающий объявил, что силы сопротивления собираются вокруг Белого дома, скоро их возглавит Ельцин и поведет в бой с новой хунтой. «Избранный, – все повторял он. – Законно избранный президент России Б.Н. Ельцин». Художники покачали головами. «Ельцин – смутьян, политическое животное, интеллигенция его не любит», – сказал кто-то из них. «Но сегодня нам всем придется выступить за него».
Мы побрели вверх по Тверской, останавливаясь, чтобы сфотографироваться на фоне танков или поговорить с солдатами. Улицы, очищенные от машин и заполненные людьми, казались чисто подметенными, как перед парадом. По дороге мы наткнулись на приятеля, который сообщил, что возле Белого дома что-то начинается, поэтому мы спустились в метро и поехали на «Баррикадную», станцию, названную так в честь баррикад, возведенных в том районе во время Первой русской революции. Дежурная, обыкновенная суровая бабушка, подгоняла каждого, кто хотя бы на секунду останавливался на эскалаторе или толпился на перроне. «Марш! – поторапливала она. – Живо все на демонстрацию! Быстро! Быстро!»
Мы влились в людской поток, стремившийся в сторону парламента. Когда мы слушали речи выступавших с балкона, нам не приходило в голову, что мы пополняем ряды тех, кого пресса назовет протестующими. И хотя мы были напуганы случившимся переворотом, да и портреты членов
С балкона предупредили, что штурм запланирован на 4 утра и необходимо строить баррикады для защиты Белого дома. «Вы будете строить баррикады?» – спросил я своих друзей. «Ну, если это необходимо, конечно будем», – последовал ответ.
Мы отправились к реке, где стояли танки и войска, поговорить с солдатами. Художники пытались вовлечь солдат в общение вопросами.
«Ты давно служишь? Откуда сам? А, моя бабушка оттуда родом. А в Москве до этого был?» После такого дружелюбного разговора, часто сопровождаемого мелкими подарками – сигарета, шоколадка или булка, – художники неожиданно резко меняли модальность. «Слушай, ты не знаешь, что тебе прикажут сегодня ночью, – сказал один из нас. – И я не знаю. Но я хочу тебе сказать, что мы с друзьями будем защищать Белый дом. Будем стоять вон там на улице. Не стреляй в нас!» Солдаты обычно нервничали и уклончиво отвечали: «Надеюсь, не придется». – «Нет, этого недостаточно. Не стреляйте в нас. Если вы боитесь своих генералов, переходите к нам, мы вас спрячем». И тут же писали свои имена и телефоны на обороте ельцинских листовок, раздаваемых перед Белым домом.
В 1988 году, когда я только начинал писать о советских андеграундных художниках, люди, с которыми я встречался, просили меня не звонить им из гостиницы, так как подозревали, что за мной следит КГБ, и боялись засветить свои имена. Сейчас об анонимности речи не шло. Когда я сказал, что собираюсь написать статью о текущих событиях, и спросил, стоит ли упоминать имена, Юрий Лейдерман, художник, заявил: «Не стоит, а должен. Ты должен сообщить всем на Западе, что я здесь и это моя война. Ты должен выкрикивать наши имена на весь мир».
Позже вечером мы помогали строить баррикады.
«Обычная московская проблема: все всегда закрыто на ремонт, – сказал Костя. – Но сегодня это станет нашим спасением: какая еще арт-группа имела когда-либо в своем распоряжении такую кучу материалов. Сейчас мы изготовим настоящее совместное произведение искусства».
Начало накрапывать, и какая-то женщина на каблуках подходила к каждому с вопросом: «Извините, вы не умеете управлять бульдозером или экскаватором?»
В конце концов кто-то запустил бульдозер от аккумулятора легковушки и сел за руль строительной техники, при этом было совершенно очевидно, что ничего серьезнее «Жигулей» этот человек в жизни своей не водил. Бульдозер толкал и тащил, мы, выстроившись в цепь, толкали и тащили, и наши конструкции постепенно начали принимать форму баррикад. Самоназначенным прорабом выступила еще одна женщина, с высоким, пронзительным, но командным голосом. Мокрая, продрогшая, в забрызганной грязью футболке, она стояла, уперев руки в бедра, и выкрикивала инструкции прямо в центр копошащейся массы. Футболки с иностранными надписями (что написано – неважно) в моде в Москве: на груди нашей начальницы, перечеркивая ее дородную фигуру, было написано: «I'd rather be playing tennis» [35] .
35
«Я бы лучше сыграла в теннис» (англ.).
Мы договорились встретиться в мастерских позже вечером. К 9.30 там собралось большинство художников, которых я знаю, всего человек сорок. Дневная карнавально-балаганная атмосфера сменилась на более целеустремленную и созидательную. Андрей взял свой шутливый «флаг России», сделанный Косте в подарок, и сказал, что, если мы потеряемся, он будет служить нам ориентиром. В приподнятом настроении мы отправились к Белому дому. «Скоро весь этот саспенс закончится, – сказал мне критик Бакштейн. – Если мы выиграем, реформы станут необратимыми и перестройка победит. Если мы проиграем, это будет настоящий проигрыш, и мы потеряем все».