The Irony Tower. Советские художники во времена гласности
Шрифт:
Мы осуждали всеобщую забастовку. «Мой отказ выйти на работу на философское отделение университета вряд ли напугает путчистов, – заметил Виктор Загарев. – Теперь я впервые завидую, что не работаю на автозаводе». «Если я закрою галерею, это всего лишь оставит четырех человек без работы», – бросил еще кто-то.
Когда около полуночи мы услышали звук разбираемых баррикад, наши сердца сжались, мы бросились вперед и обнаружили несколько десятков людей, пытающихся сделать проход в возведенных нами укреплениях. «Давайте помогайте, – закричали они. – Здесь пройдут войска, лояльные к Ельцину». Мы поняли, что батальон солдат перешел на нашу сторону, и ринулись очищать им дорогу.
В
Холодно, идет дождь. Мы с нашей группой стоим на огороженной площади перед парламентом. Кто-то по дороге потерялся, и мы снова поднимаем флаг Андрея. Здесь собралось около ста человек, которых можно назвать словом «интеллигенция», некоторых я совсем не знаю.
«Люди жалуются, что в Москве нет ночной жизни, – говорит один из художников. – Но сегодня ночью здесь самые интересные люди города, и, похоже, они тут уже несколько часов». Критик Лена Курляндцева, пробегая мимо, представляет меня кому-то: «Эндрю, ты не знаешь Артемия Троицкого. Артемий, ты никогда не встречал Эндрю. Но вы оба читали книги друг друга, и, думаю, вам есть что обсудить». Мы стоим под дождем и разговариваем как на светском рауте. «Личное и общественное были впервые сплавлены в один драйв советскими рок-музыкантами, и это то, во что никак не может въехать западная публика, – развивает свою мысль Артемий. – Им гораздо легче понять эту двуединую природу нашего художественного андеграунда в области визуального искусства».
Ольга Свиблова снимает московскую художественную тусовку последние четыре года. Ее с полуработающей камерой и полувменяемыми ассистентами можно встретить на каждой выставке и вечеринке. Она появляется среди ночи в эффектной мини-юбке из черного шелка, отнимает камеру у Сережи Мироненко и начинает интервьюировать художников. Так как света почти нет, она просит нас держать горящие зажигалки перед лицами тех, кого она снимает.
«Два года назад, – говорит она, – я спросила каждого из здесь присутствующих, будут ли они сражаться за гласность и что они будут делать, если такая битва начнется. Сегодня я хочу всего лишь зафиксировать их присутствие здесь и снять выражение их лиц. Это будет отличный финал моего фильма, если, конечно, новые власти его не уничтожат».
К двум ночи мы промокли и продрогли и решили, что некоторым из нас стоит отправиться домой отдохнуть, чтобы вернуться завтра свежими и здоровыми. «Мы же не можем жить здесь следующие полгода», – замечает Лариса, пока мы идем вдоль баррикады, через которую мы въехали четыре часа назад. По дороге к нам присоединяется ослепительная блондинка в светло-зеленой куртке. Она объясняет, что помогает запустить надутый гелием шар над Белым домом и хотела бы прикрепить к нему что-нибудь агитационное. «Я видела у вас гигантский флаг России, – говорит она. – Если мы его запустим в небо, его увидят все, и это будет знаком надежды».
Андрей улыбается. «Конечно, берите, – говорит он, вручая ей свой флаг. – Да здравствует Россия!» То, что было задумано как личная шутка Андреем и Костей, стало уже полушуткой, сыграв роль знамени авангарда («Как мы найдемся, если потеряемся?» – «Мы будем встречаться под флагом,
Вторник, 20 августа.
Вечером мне опять звонит Виктория, фотограф, и сообщает, что она слетала в Германию, воспользовавшись своей однократной визой, чтобы отвезти фотопленки, снятые в понедельник. «Я хотела удостовериться, что они доставлены в целости и сохранности, – говорит она. – И вернулась защищать свою родину. Кто знает, смогу ли я еще когда-нибудь выехать за границу».
Заходит Костя посмотреть Си-эн-эн. «Вон мой флаг», – говорит он, когда камера показывает парламент и летящий над ним шар с развевающимся триколором. Когда чуть позже мы добираемся до места действия, мы застаем речь Ельцина, которую тот произносит под тем же российским флагом; Костя и Андрей понимающе кивают друг другу:
«Это наш флаг».
В тот же вечер я ужинаю с Костей, Ларисой, Сережей и Костиной мамой, выжившей узницей ГУЛАГа. Мы поднимаем бокалы и произносим кучу тостов: за Костину маму, за Костю и Ларису, за меня, за свободу, за Горбачева, за Ельцина.
Костя не хочет, чтобы его мама знала, что он ходит к Белому дому. После переговоров шепотом мы придумываем какую-то отмазку.
Я чувствую себя все неуютнее. Объявили комендантский час. Когда я добираюсь по пустым улицам до гостиницы, в фойе обнаруживаю патруль военной милиции.
Где-то в час ночи звонит Таня Диденко, музыковед. Ее квартира напротив Белого дома стала чем-то вроде штаба для многих представителей интеллигенции, всю ночь я переговариваюсь с друзьями, заскакивающими к ней обогреться, выпить чаю или воспользоваться телефоном. «Кто бы мог подумать, – говорит Таня, – что моя квартира превратится в общественный туалет для нашего авангарда». Она организует второй эшелон, линию из женщин, которые будут стоять за защитниками баррикад, а также поддерживает круглосуточную связь с внешним миром. «Пожалуйста, сообщай мне, если что-то важное передадут по Си-эн-эн, – говорит она. Я ей пересказываю, что по Си-эн-эн говорят, что невозможно установить точное количество демонстрантов, собравшихся перед парламентом, и нет никакой информации, что там происходит, и она отправляет гонцов на баррикады.
Я ей сообщаю, что только что слышал об одном погибшем, ей доносят о семи трупах. Вскоре становится невозможно понять, у кого более точная информация.
Телефонная связь барахлит, разговор то прерывается, то возобновляется, иногда нас разъединяют. Когда в очередной раз Таня до меня дозванивается и просит сказать, что сейчас передают по Си-эн-эн, я в шутку пересказываю ей новость об урагане «Боб», нанесшем значительный урон всему Восточному побережью. Через полчаса новость разлетится по Москве уже в несколько другой версии: «Ураган "Боб" движется из Сибири на Москву, разрушая все на своем пути».
В 2.30 звонит Костя рассказать, что они с Сережей и Ларисой не нашли бензина для своей машины. Метро не работает, такси тоже. Поэтому они отправились домой. Я предпринимаю вялую попытку добраться до Белого дома, но меня останавливает патруль, поэтому после символического нарушения комендантского часа (постоял на тротуаре перед гостиницей), я с чистой совестью отправляюсь в постель.
Как я узнал потом, Иосиф Бакштейн проснулся в 4 часа утра из-за ночного кошмара, встал, оделся, сел в свою машину и поехал к Белому дому. «Я встретил массу красивых молодых девушек, – рассказывал он позже. – Одну из них я потом еще не раз встречал».