Тихий Дон Кихот

Вересов Дмитрий

— И многих вы так «разводите»? — поинтересовался Корнилов на прощание.

Гаишники только переглянулись. Корнилов был им больше неинтересен, а его присутствие на данном участке трассы просто мешало.

— Что же ты не составил протокол? — спросила Аня, когда они уже мчались по шоссе в разноцветной и разнолитражной колонне без начала и конца. — Не заставил этого философа Сковороду дыхнуть в его же трубочку? Я бы была понятой. Да ты только рукой махни, набрал бы десяток свидетелей на трассе.

— Как тебе сказать? Показалось мне,

может быть. В монастырь ехали — за нами серая «восьмерка» пристроилась, сегодня выезжаем на трассу — опять она. Жаль, номера я не срисовал. Когда нас гаишник тормознул, она тоже остановилась на обочине. Вот я и потянул время, понаблюдал.

— Серая «восьмерка» — это стереотип российских дорог, — авторитетно сказала Аня. — Думаешь, это «хвост»?

— Вряд ли. Ты права — простое совпадение, — ответил Корнилов. — Кроме того, мне гаишник понравился. Он рыбачил тридцать лет и три года и никогда не слышал, чтобы рыба говорила. Вот и отпустил я ее в синее море. Пущай гуляет себе на просторе.

— Дурачина ты, прямой простофиля, — добавила она. — Не желаю я быть черною крестьянкой…

— Вот и я о том же думаю, — перебил ее Михаил. — Посмотри направо. Видишь этот поселок неказистый, ни одного домика приличного?

— Куда собака похромала?

— Да. А между тем здесь проживают несколько миллионеров, криминальных авторитетов. Например, всем известный Корейчик.

— Шутишь?

— Ну не проживают, а только прописаны, формально, для российского гражданства. Но все равно забавно. Поселок Новый Суглинок, пять старух, пьяный сторож и хромая собака — международная криминальная столица. Тебя это удивляет?

— Нет, — ответила Аня. — Меня что-то последнее время мало что удивляет. Старею?

— Взрослеешь, — поправил ее Михаил. — И я, кажется, тоже…

Глава 6

Для одной лишь Дульсинеи я — мягкое тесто и миндальное пирожное, а для всех остальных я — кремень; для нее я — мед, а для вас — алоэ; для меня одна лишь Дульсинея прекрасна, разумна, целомудренна, изящна и благородна, все же остальные безобразны, глупы, развратны и худородны.…

В эти дни телеканалы заполняли дневной эфир старыми советскими фильмами. Черно-белые трудовые бригады отказывались от премий, рабочие брали на поруки трудных подростков и флиртовали друг с другом посредством башенных кранов и гусеничных тракторов. Аня заглушала шум социалистического строительства пылесосом «Бош», грохотом отодвигаемой мебели и собственным пением, но телевизор не выключала. Ей нравилось работать в едином ритме со всей страной, пусть и сгинувшей уже в волнах истории, подобно Атлантиде.

В одну из тихих рабочих минут, когда даже немецкий пылесос не может заменить простую русскую тряпку, Аня вдруг услышала громкий крик в телевизоре:

— Ты же — частная собственница!

На экране телевизора комсомольская богиня в традиционной темной косынке, с высокой голливудской

грудью и горящим взглядом бросала страшные обвинения маленькой щекастой девчушке, дрожащей от ужаса. Аня сначала тоже испугалась, а потом рассмеялась. Ведь это она была настоящей частной собственницей со свидетельством и синей круглой печатью.

Она еще не привыкла к новой роли, еще не научилась относиться к земельной собственности буднично, как к содержимому своей дамской сумочки. Иногда ей казалось, что она чем-то похожа на Плюшкина. Не патологической скупостью, конечно, а странным, нематериальным отношением к собственности, можно сказать, поэтическим. Не зря же свои «Мертвые души» Гоголь посчитал поэмой, и критики с ним согласились.

Сейчас вот на ее земле наступала весна. Ее снег становился серым и ноздреватым, местами он уже сошел на нет. Но он превращался в талую воду, и эти весенние ручьи, показывающие своим движением перепады на участке, тоже были ее. Она ждала весенних птиц и уже два раза просила Корнилова сколотить пусть плохонький, но скворечник. Ей хотелось поселить на своей березе своих скворцов, вырастить своих птенцов, поставить их на крыло и проводить потом в теплые страны как ее собственных посланников в далекое, неизвестное.

Аня чуть не призналась мужу, но призналась только самой себе, что боится не увидеть этой весной на своих деревьях листьев. Ведь это была первая весна ее собственности, первые птицы, первые почки. Кто знает, как освободится от зимней спячки ее особый мир, отделенный не только кирпичным забором, но еще некой невидимой стеной, от всего остального?

Больше всего переживала Аня за старый дуб, росший рядом с домом, отдельно от остальных деревьев участка. Каждое утро она заходила под его неаккуратную, безлистную крону, надевала очки, что делала крайне редко, и вглядывалась в окончания растопыренных в пространстве веток. Когда же ты, старый кот, выпустишь свои зеленые коготки?

— Кто из нас князь Болконский, а кто графиня Ростова? — спросил ее Корнилов, садясь как-то поутру в машину. Он намекал на знаменитую сцену со старым дубом в «Войне и мире».

Но муж сам себя через пару теплых солнечных дней и разоблачил. Он ворвался в спальню, хотя должен был уже по времени съезжать с Поклонной горы. Лицо его было совершенно счастливым и детским, если не сказать щенячьим.

— Есть первые почки на дубе том! — закричал он, словно Мичурин о первых своих яблоко-грушах.

Аня только для вида поворчала, напомнила мужу, что опаздывать на государственную службу нехорошо, сама же, как была в тапочках и ночной рубашке, выскочила на улицу и побежала к одинокому старому дереву. Корнилов поругал ее за легкость в одежде, но, посадив жену себе на шею, похвалил за легкость в теле. Только потрогав руками липкие, новорожденные почки, Аня успокоилась и отправилась одеваться. Все было в порядке. Весна не знала кадастровых границ, кирпичных заборов и воображаемых ограждений.