«Тобаго» меняет курс. Три дня в Криспорте. «24-25» не возвращается
Шрифт:
На палубе появляется Тайминь. Позади четыре часа утомительной вахты, но радость предстоящей встречи со старыми друзьями заставляет забыть усталость. Тогда в суровую военную пору Криспорт стал для него надежным убежищем, второй родиной, началом нового пути.
— Сбавить ход… Так… Стоп, машина! — отдает команду капитан.
Тайминь удивленно оборачивается.
— Пока можете на боковую, — перегнувшись через поручень, говорит капитан Тайминю.
— А в чем дело? — недоумевает второй штурман. Капитан пожимает плечами.
— Велят ждать.
— Подводят
— Э, да ты чуть ли не местный житель, — вспоминает Дубов рассказы Тайминя.
— Вроде бы. Два года проработал здесь с лоцманами. Не бывало случая, чтоб запаздывали.
— А вот сегодня, как видите, опаздывают, — бросает капитан резко. — Отдать якорь!
Над древними улицами Криспорта восходит солнце. Сперва оно золотит башню ратуши с часами двенадцатого века, четыре циферблата которых видны из любого конца города. Затем высвечивает черную, кое-где подернутую зеленой пленкой воду в каналах. Рассыпает золотые блестки по тенистым, украшенным фонтанами площадям. Блеснув в узкой щели меж островерхих крыш, переползает через кривые улочки. Покрывает золотистой порошей почерневшие от копоти и морской соли дома. Поджигает скрипучие вывески над лавчонками.
Солнце подымается все выше. Потоки света захлестывают старинные портовые склады, обезлюдевшие, словно покинутые корабли, недвижные, похожие на скелеты, краны, что маячат на берегу.
Да, в порту сегодня пусто, и это накладывает мрачный отпечаток на жизнь всего города. Убедившись, что работы сегодня нет и не предвидится, докеры неохотно возвращаются назад, к центру города, который здесь, кажется, не более, чем придаток порта. Возможно, в былые времена Криспорт имел некоторое промышленное значение, но после войны, когда за обновление экономики деятельно взялись американцы, многие заводы были ликвидированы. Так Криспорт постепенно превратился в организм, в котором циркуляция крови стала регулироваться пульсом приходящих и уходящих судов. Сегодня кровяное давление упало почти до нуля.
Внезапно эту тишину нарушает громкий стук колес. Весело насвистывая, катит по неровному булыжнику мостовой свою тележку молочник. То и дело он останавливается, наливает молоко в приготовленные на крылечках бидончики и, дернув за ручку старинный дверной звонок, направляется дальше. Дело идет споро, даже слишком — ведь старому Томасу некуда спешить. Ему бы поболтать с хозяйками, обменяться новостями, посплетничать к случаю. Как назло, ни души. Лишь в дальнем конце кривой улочки, где в подвале торгуют давно никому не нужными блоками, талями да фонарями, навстречу ему вышел хозяин лавки.
— Сегодня обойдусь литром, — говорит он. — Зайдите к старику Серенсу — просил, чтобы обязательно заглянули к нему. Сегодня с утра не вставал.
— Что с ним?
Торговец корабельной рухлядью пожал плечами.
— Да, видать, все то же… Голодает.
Домик старого Серенса словно перенесен из детской сказки. Островерхая черепичная крыша, непомерно большая труба, бросающая вызов даже соседним двухэтажным домам, два окна и дверь, затейливая
— Дверь отперта, — слышен изнутри слабый голос, как только смолкает тарахтение тележки молочника.
Томас толкает дверь. В передней темно. Он ощупью находит изъеденную жучком старую дубовую дверь. Теперь он в комнате, все убранство которой составляет некрашеный стол, железная кровать и книжная полка. В кровати лежит старик лет семидесяти. Заслышав шаги, он приподымается на локтях и сквозь пенсне смотрит на вошедшего.
— Доброе утро, господин Серенс! Молочка вам принес — Старый Томас берет со стола литровую бутыль и хочет налить молока.
— Не надо, господин Томас! — слабо машет рукой Серенс.
— Пустяки, сочтемся в другой раз. — Томас, налив молока, присаживается на край кровати. Затем окидывает невеселым взглядом книжную полку. На ней штук двадцать книг… — Опять? — спрашивает он со вздохом.
— Что поделать? — отвечает Серенс, пытаясь придать голосу бодрость. — Единственный источник моих доходов — это распродажа собственных книг и открывание дверец чужих автомобилей. Но мне-то что! Если кому и приходится туго, так это жителям Бергхольма.
О да!.. Второго такого наводнения никто не помнит. — А если к тому еще… — Он не осмелился высказать до конца свое мрачное предположение. — Тогда Бергхольм вообще будет отрезан от мира…
— Вы тоже слыхали?
— Еще бы! Весь город только и говорит, что о забастовке лоцманов… Уже сегодня молока берут меньше, чем всегда…
— Что остается людям делать? Жизнь день ото дня дорожает, я тоже забастовал бы, да где уж…
— Правда ваша. В последнее время корабли заходят все реже… Хоть бы скорей подписали торговое соглашение с русскими! Тогда оживем малость…
— Дай-то бог, — шепчет Серенс, — боюсь только, ничего из этого не выйдет. Борк поклялся, что правительство сломает себе шею на этом договоре.
— Тот самый Борк, что недавно вернулся из Вашингтона?
— А то какой же. Неспроста он там гостил… В случае смены правительства, наверняка станет министром внутренних дел. Тогда узнаем почем фунт лиха…
— Дядюшка Томас! — нетерпеливо зовут с улицы.
— Ну, мне пора. — Томас прощается. — Поправляйтесь! Вот тут лекарство… — Томас кладет на стол серебряную монету и, не обращая внимания на протесты Серенса, быстро уходит.
«Корона» — лучшая гостиница Криспорта. Здесь имеют обыкновение останавливаться столичные коммерсанты, капитаны заграничных пароходов, желающие после долгого рейса покутить ночь-другую.
Бар гостиницы «Корона» с темными дубовыми панелями и зеркалами в позолоченных рамах, освещенный пестрыми лампочками, по ночам обычно становится тем местом, где скрепляются шампанским кое-какие сделки. Днем же в бар любят заглянуть местные торговцы с тем, чтобы посудачить за бокалом коктейля о последних новостях и, если повезет, провернуть выгодное дельце.