Точка опоры
Шрифт:
– Я завтракал.
– Студенту и второй завтрак никогда не лишний.
– Понизила голос до полушепота: - Принесли?
Дядя Миша пожал плечами:
– Юре - книгу.
– А мне?
– Взяла книгу, перелистала, заглянула под корешок.
– Пусто. Ни листочка нет? А я жду второй номер "Искры".
– Был у Грача*. Говорит, о втором номере пока ничего не слышно.
_______________
* Николай Эрнестович Бауман, один из первых агентов "Искры".
– А что в университете?
– Бурлит, как проснувшийся вулкан. Вот-вот лава выльется на улицу.
– Если понадобится помощь, как-нибудь сообщите.
Задребезжал
Мария Федоровна вернула книгу, сказала громко:
– Отнесите к Юре в комнату.
– Многозначительно прищурила глаза: Переждите или... На всякий случай до свиданья.
Дядя Миша знал: можно проскользнуть в пустой домашний кабинет Андрея Алексеевича, оттуда есть выход в его служебную половину дома. Там парадная дверь на другую улицу.
Едва он успел скрыться, как Захар внес на серебряном блюдечке визитную карточку и поспешил добавить:
– Их превосходительство!.. Дмитрий Федорович!.. Не прикажете ли позвать Андрея Алексеевича?
– Не надо беспокоить тайного советника, - донесся знакомый голос обер-полицмейстера Трепова, и между бархатных портьер блеснули генеральские эполеты.
– Я только засвидетельствовать мое почтение.
– Ах, извините, Дмитрий Федорович!
– Андреева поплотнее запахнула платок, наброшенный на плечи.
– Я по-домашнему... Сейчас оденусь.
– Мне положено извиняться за такой ранний визит Не мог проехать мимо. Счел своим долгом.
Когда Мария Федоровна снова вышла в гостиную, Тренов щелкнул каблуками, поцеловал протянутую руку:
– Очень рад, что застал вас, прелестная, дома. У вас перед отъездом хлопоты и хлопоты. Я, как вы знаете, большой поклонник вашего дарования, искренне желаю вам в стольном граде самого блестящего успеха. Верю в него. Не преминул бы приехать и насладиться чародейством вашего артистического таланта...
– Что вы, что вы, Дмитрий Федорович!.. Даже заставили покраснеть.
– Вы заслужили, прелестнейшая! Любимица публики! И я, как говорится, рад бы в рай... Но все дела, дела...
– Трепов снова щелкнул каблуками и на прощание еще раз поцеловал руку.
– Счастливых дней.
Оставшись одна, Мария Федоровна опустилась в кресло, шумно выдохнула:
– Подкинул черт гостя!.. Хорошо, хоть ненадолго.
Спохватилась, вспомнила о Дяде Мише: удалось ли ему ускользнуть никем не замеченным? Хотела было пройти в комнату сына, но в передней снова всполошился звонок, и Захар встретил гостя поклонами:
– Пожалуйте, почтеннейший. Сию минуту доложу.
– Не беспокойтесь. Я моложе вас, - остановил старика мягкий, как шелест бархата, голос, и шевельнулась портьера в дверях.
– Мария Федоровна, можно к вам? Не помешаю?
– Савва Тимофеевич! Всегда вам рада! Входите, входите!
– У вас, как в двунадесятый праздник, визитер за визитером. А ведь еще только сочельник. Вам - хлопоты, заботы, тревоги. И я тревожусь за вас. Поверьте, ночь не спал.
Морозов отказался сесть. Невысокий, одутловатый, скуластый, как татарин, он взволнованно ходил по гостиной. Мелкие, как бы вкрадчивые, шаги его глохли в мягком ковре.
– Вы удивлены. А как же мне, голубушка, не волноваться? У меня, я вам скажу, нет ни родных, ни близких. Говорите, жена?!
– У Морозова под редкими подстриженными усами посинели губы.
– Она ждет не дождется, когда станет вдовой. От вас-то мне таиться нечего - свои люди, и театр - мой дом. В Петербурге для вас - крещенье. А купель-то в Неве ой морозна! Боюсь за вас. Простудиться недолго.
– Мы, Савва Тимофеевич, закаленные, - улыбнулась Мария Федоровна. Вся труппа.
– Хорошо, что не робеете. Но знать вам, голубушка, надо: газетные волки могут наброситься. Необычно для них: театр-то - Художественный, да еще Общедоступный! Знамя для студентов! И мастеровые могут заглянуть на галерку. Будут у вас и завистники, подыщут продажные перья.
– Ничего... Мы с вами еще отпразднуем полувековой юбилей театра!
– Полувековой?!
– Морозов остановился, почесал пальцем в жесткой бородке.
– Вы отпразднуете, бог даст. А мне... до пятилетнего бы дотянуть.
– Савва Тимофеевич, что с вами?
– Мария Федоровна метнулась к гостю, тронула его пальцы.
– Здоровы ли вы?.. Рука как ледяная!.. Может, за доктором послать?.. Или - кофе, чаю...
– Спасибо, голубушка! Спасибо, Мария Федоровна! Но мне не до чаю. Узенькие, заплывшие глаза Морозова стали влажными, голос прерывался.
– К вам я сегодня не с пустыми руками.
Из внутреннего кармана пиджака фабрикант достал плотный конверт страхового общества и, склонив голову, подал актрисе:
– В счастливый час!..
– Что это?! Савва Тимофеевич, добрый человек! Зачем же вы?!
– На память о грешном капиталисте.
Она думала: в конверте - страховой полис на ее имя. Заботливый театрал застраховал, быть может, ее голос.
Достала хрустящую бумагу и, вздрогнув, глухо ахнула: Морозов застраховал свою жизнь! На сто тысяч! И полис на предъявителя. Руки приопустились.
– Нет, нет... Я не возьму.
– Дареное не возвращают.
– Морозов прижал короткие пальцы к карманам, чтобы Мария Федоровна не смогла засунуть конверта.
– Только вам одной. Больше - некому.
Она опустилась в кресло, положила полис на ломберный столик, тронула виски:
– Я даже... даже Андрею Алексеевичу ничем не обязана. Сама зарабатываю.
– Ценю вашу гордость не меньше, чем ваш талант.
– Морозов расстегнул пиджак, из жилетного кармашка достал простенькие никелированные часы, постучал ими о руку, приложил к уху - не остановились ли опять?
– и, успокаиваясь, сел в соседнее кресло.
– Вот смотрю на вас: нелепая бессребреница! Готова все отдать другим. И это ценю душевно. Но, поверьте мне, может настать "черный день"... И великие люди на этой грешной земле умирали нищими под забором. Вот и вас когда-нибудь... Тьфу, тьфу, не к слову будь сказано... обдерут, как липку. И чужие, и свои. В особенности "свои". По себе сужу, - вокруг меня шакалы. Каждый родственничек готов вцепиться зубами в горло. Только боятся меня.
– Правую руку, пухлую, похожую на женскую, сжал в кулак.
– Кто станет поперек моей дороги перееду колесами, не остановлюсь, раздавлю, как мокриц. Вы можете подумать: берегу богатство, хапаю. Не скрою от вас - личный мой годовой доход больше ста тысяч! А куда их? Человек является в мир голым и с собой в могилу ничего не может унести. Хорошо было древним: знали драгоценности, золотую посуду положат с покойником. Все же утешение! На том свете попирует, богатством блеснет. А мы, нынешние?.. Эх, да что говорить.
– Махнул рукой.
– Может, уже скоро... Как это у марксистов сказано? "Экспроприаторов экспроприируют". Так?