Точка опоры
Шрифт:
Мария Федоровна молча шевельнула головой.
– Возможно, еще при моей жизни.
– Глаза Морозова беспокойно забегали.
– Вон во всех университетских городах бунтуют студенты. Фабрики как пороховые бочки. А нет умного человека у руля государства. Слушаю ваших друзей... И все-таки будущее для меня - туман. Я уже собирался было, как Ермак, завоевывать Сибирь. Через своих людей разведывал места. Прикидывал: в Ново-Николаевске можно бы поставить большую фабрику. Хлопок далеко возить? Я бы - на льне. Там земля родит отменный лен. Я бы развернулся, подмял бы под себя мелкоту. И людям дал бы работу, пока... Пока фабрику не экспроприируют. Вон Горький называет меня "социальным парадоксом"...
– Горький... А он... А его нет в Москве?
– Не видно, не слышно... Он бы к вам наведался.
– Обещал пьесу.
– Обещал, так напишет. Я в Горького верю. И меня наш театр удерживает в Москве. За границу уеду - тоскую. Не хватает воздуха. Дышу, как рыба на берегу. И в Сибирь не могу из-за нашего Художественного. Он ведь и мне родное детище. Чем могу - помогаю. Люблю вас всех. И за то ценю, что обходитесь без "высочайшего покровительства", высоко держите голову. А мои родственники готовы объявить меня сумасшедшим: "Савва транжирит капиталы!" Заболею - опеку мне на шею повесят, как двухпудовую гирю...
– Подвинул полис поближе.
– Берите. Поймите меня, ради бога.
– Хорошо.
– Мария Федоровна выпрямилась в кресле.
– Если мне доведется использовать...
– Доведется... У меня, - Морозов прижал руку к груди, - милая Мария Федоровна... весь род недужный. И мне не миновать.
– Пощупал макушку, покрутил рукой перед глазами.
– Чувствую...
У Марии Федоровны подступил комок к горлу.
– Только я не себе... Боже упаси... Отдам до копеечки... Вы знаете, кому и на какое дело. На наше святое, народное!
Морозов низко опустил голову, прошептал:
– Я этого уже не увижу.
– Резко поднявшись, метнул лихорадочный взгляд в ее глаза.
– Прошу лишь об одном: не забудьте моих стипендиатов, одержимых искусством, Вдова им не даст ни гроша. Оделите их. Всех до единого. Пусть доучиваются.
Поклонившись, вышел из гостиной такими же бесшумными шагами.
Мария Федоровна не могла произнести ни слова. Постояла, прижав к груди конверт с полисом, и медленно пошла к себе.
Села на мягкий пуф, обтянутый бархатом; провела пальцами по глазам.
Перед ней на туалетном столике стояла фотография. Горький! В черной суконной косоворотке. Обнял угол спинки стула. Длинные волосы откинуты со лба. Усы прикрывают уголки рта. Смотрит на нее.
– Не приехал, - укорила шепотом.
– А мне так нужен твой совет. Твой! Извинишь, что я с тобой на "ты"? Не могу иначе. Скажи, правильно ли я поступила?.. Ты бы тоже не отказался взять? Для партийного дела?
Поднесла карточку поближе к глазам.
– Не молчи, Алексей Максимович! Скажи на дорогу: "Ни пуха ни пера!" Скажи. Сил прибавится. И уверенности...
Быть может, сотый раз прочитала надпись, сделанную в Ялте: "Хорошему человеку, Марии Федоровне Андреевой. М. Горький".
Поезд мчался сквозь ночь. Служебный вагон, прицепленный в конце состава, кидало на стрелках из стороны в сторону.
После обильного ужина с двумя бутылками бургундского, припасенными Желябужским, все разошлись по купе и быстро заснули. Только Марии Федоровне не спалось.
В коридоре затихли шаги проводника, убиравшего посуду, и она вышла в салон; походила, кутая руки в концы пухового платка. Думы, разворошенные минувшим днем, не покидали ее. Вздохнув, села к пустому столу. Облокотилась, подперла щеки руками. И вдруг как бы увидела перед собой карточку, уложенную в чемодан: "Хорошему человеку..." Мысленно спросила: "А ты, милый человек, помнишь Севастополь? Нашу первую встречу? У меня все врезалось в память до самой мелкой черточки. Тот день и вечер прошел в каком-то горячем трепете. Не оттого, что первое представление в Крыму, что у меня трудная роль Эдды Габлер. Нет. Мне с утра сказали: "Будут Чехов и Горький". Антон Павлович - наш общий кумир, а ты... Ты меня покорил первым рассказом, попавшимся на глаза в журнале. Прочла и подумала: "Какое мощное дарование! Наверно, это - красивый человек с большими проникновенными глазами". Я подымала тебя на пьедестал рядом с Львом Толстым. Было отчего трепетать сердцу! И вот вы вдвоем вошли ко мне. Ты даже не снял широченной шляпы, и я в душе упрекнула: "Какой невежливый!" Ты был в сапогах, в белой чесучовой косоворотке, перетянутой кавказским ремешком. Высокий. Худой. Грудь впалая. Сутулился, как грузчик. Рыжеватые усы. И черты лица грубые. Долго тряс мою руку и жал изо всей силы. Помнишь? Так долго, что Чехов успел уйти. А ты все басил по-волжски: "Черт знает! Черт знает, как вы великолепно играете! Ей-богу, честное слово!" Этот басок запал в сердце. А у тебя полыхнули голубые глаза, обожгли мои щеки. На губах у тебя заиграла какая-то детская улыбка. Ты, наверно, не подозреваешь, какая она у тебя обаятельная. Ты долго говорил мне о Чехове, нежно и почтительно. Не спросив разрешения, закурил, пуская дым в кулак. А в мою уборную все заглядывали и заглядывали актрисы. На тебя! Заставили меня смутиться... А потом в Ялте ты пришел с Шаляпиным. Помнишь? Вы просили достать денег для духоборов, которые от царского гнета уезжали в Америку. У кого достать? Ну, прежде всего у Саввы Тимофеевича. А теперь вот он отдал мне полис на предъявителя. Правильно ли я сделала, что взяла? Мне хочется скорее-скорее слышать твое слово, круглое, теплое, волжское: "Хо-ро-шо!.. Хорошо, Маруся!.." Хочется, чтобы так назвал... В Петербурге, после спектакля..."
Утром, когда пили чай в салоне, вошла Ольга Книппер.
– А вы читали?
– Потрясла газетой.
– "Новое время" уже напустилось на нас. Не знаете?
– Обмахнулась, как веером.
– Я вам прочту.
– От суворинской "Чего изволите?" мы и не ждали доброго слова, сказал Немирович-Данченко, стараясь казаться спокойным.
– А то, что они спешат науськать других, - это уж сверхподло.
Ольга Леонардовна волновалась едва ли не больше других - Чехов в письме к ней пророчил: "В Петербурге Вы не будете иметь никакого успеха". Неужели это сбудется?
Начала читать. Автор статьи порицал театр за стремление воплотить на сцене правду жизни.
– А что же еще воплощать, кроме правды?
– спросил Станиславский.
– И публика скажет свое слово. Молодежь - за нас. Студенты, курсистки примут нашу правду.
3
Уехал Художественный театр, и Москва для Горького опустела. Он помчался в Петербург. Остановился у Поссе, редактора журнала "Жизнь"*.
_______________
* Ежемесячник "легальных марксистов".
Владимир Александрович сразу же спросил:
– Рукопись привез? Не вздумай отдавать "русским богатеям". Все - мое.
– Мало тебе, что я дал продолжение повести "Трое"?
– Мало. У меня в апрельской книжке заверстан рассказ Бунина. А вчера он прислал второй. Почему Горький не может дать еще что-то?
– Может. Если немного подождешь.
– Рассказ или пьесу?
– Да как тебе сказать...
– Сколько страниц? Ну, говори же. Я рекламу дам.
– Никакой рекламы. Право! Пьеса у меня остановилась. Понимаешь ли, какая штука, толкутся вокруг меня разные люди. Есть хорошие. Машинист один, Нилом звать. Говорят какие-то слова. Самому нравятся. Ей-богу, хорошо говорят. А по местам усадить их не могу... А кроме этого что же? Будет у меня совсем из другой оперы... Две странички. Может, три.
– Стихи? Все равно беру.
– Стихи не стихи - сам не пойму. В голове уже все сложилось остается сесть и написать.
– Так ты садись. Сегодня же.
– Пожалуй, не получится здесь. Из дома пришлю.
– А "Русское богатство" уже прознало о твоем приезде. Вот держи писульку. Зазывают тебя, Алексеюшко, на ужин к самому Михайловскому. Пойдешь?
Вспомнив упреки жены, Горький пожал плечами:
– Не знаю, что и делать...
Обеспокоенно спросил о "художниках". Как их встретили? Первая неделя поста кончилась - зрелища теперь разрешены. Начнут ли они гастроли в понедельник? Хотя и тяжелый день, как говорится...