Точка опоры
Шрифт:
– А как его звать?
– Бес его знает. По фамилии, сказывают, какой-то Базелевич...
– Ба-зе-ле-вич, - повторил молодой.
– Такого прохвоста следует запомнить.
Коробейники простились на росстанях. Два старика направились в какую-то деревню, молодой пошагал в сторону маленького городка Покрова. Называл он его ласково - Покровок. Но будет ли этот город ласковым к нему, новому жителю, пока не был уверен. Правда, обнадеживало то, что добрая половина его обитателей - фабричный люд. Знал, в каком они ярме, а все же завидовал им. Сам пошел бы на фабрику, если бы мог. Иваново-вознесенские жандармы, надо думать, уже получили бумагу: искать такого-то, приметы: "Роста невысокого, лицо открытое,
– назад в Питер. Партия скажет, где они будут нужнее.
А переезжать им не привыкать: еще года не прошло, а они уже - на третьем месте. Из екатеринославского жандармского невода удалось выскользнуть. После этого жили в Смоленске. Потом несколько месяцев один перебивался в Полоцке. Без особой пользы. Только для того, чтобы увернуться от филеров. Они знают Ивана Васильевича Бабушкина, вне сомнения помнят кличку "Богдан", но теперь у него паспорт "благонадежного лица".
Смоленск есть чем вспомнить: без всяких затруднений поступил кладовщиком на строительство трамвая, который все еще навеличивают "электрической конкой". И вначале никто за ним не присматривал.
В это-то благополучное время и наведался к нему питерский Старик. Вот была нежданная радость! Вспомнили кружок за Невской заставой, первые листовки, первые стачки, вспомнили вечерне-воскресную школу, в которой одной из учительниц была Надежда Крупская. Где она сейчас? Оказывается, все еще отбывает ссылку. В Уфе. Старик как раз собирался за границу основывать теперешнюю партийную газету "Искру". А жена... Что будет с ней? Выпустят ли оттуда? Удастся ли ей получить заграничный паспорт? Может, придется переходить границу нелегально? Рискованно.
Прасковья вскипятила самовар и, чтобы не мешать разговору, ушла в лавку за покупками.
Владимир Ильич, помнится, навалился грудью на стол и, глядя в глаза, сказал:
– Вы, товарищ Богдан, будете очень и очень нужны и полезны нам здесь. Если удастся, устройте склад для "Искры". Будете рассылать по соседним губерниям. Договорились?
– Сделаю все...
– Оглянулся на стены, понизил голос: - Все сделаю, Владимир Ильич.
– В письмах за границу не называйте меня так. Ни в коем случае. И адрес вам будет дан промежуточный. Мне перешлют. А где я буду - об этом молчок. У полиции даже за границей - глаза и уши.
– Понятно. Надежда Конст... Извините - Минога учила нас.
– Как же, как же, помню. Вы у нас - старый конспиратор. Но всегда нужно быть начеку. Уговоримся: заметите слежку - оставляйте здесь "наследника" и немедленно уезжайте. Вы должны, - Владимир Ильич постучал пальцем по кромке стола, - непременно уцелеть. Во что бы то ни стало уцелеть. Куда ехать? Скажем. Связного найдем. Через Москву. Там будет наш агент. А вам бы лучше - в самое рабочее горнило. В "Русский Манчестер" - в Орехово-Зуево, в Иваново-Вознесенск. Или куда-нибудь поблизости. Согласны? Так и будем знать.
– Но мне, видимо, придется окончательно перейти на нелегальное положение.
– Да. Именно об этом я и собирался с вами говорить. Для партии сделаете больше. И для вас безопаснее. Конечно, относительно.
– Липой я уже запасся. И добренькой. Принимают за благонадежного.
– Н-да. И надежную липу, когда это возможно, остерегайтесь давать на прописку...
– Владимир Ильич встал, положил ему руку на плечо.
– Вам, товарищ Богдан, пора стать профессиональным революционером. При этом, само собой разумеется, потребуются деньги. Обещаем вам... Ну, тридцать рублей в месяц. Хватит?
– Проживем.
– Большего мы не можем обещать: дорога каждая копейка. И добывать деньги будет ой как нелегко! Но вам - гарантия.
– Приподнял указательный палец.
– И это не все.
– Слушаю, Владимир Ильич... Здесь-то вы уж позвольте мне пока называть вас так.
– Только здесь. Между нами. И - ни одной душе... Так вот, товарищ Богдан, от имени редакционной коллегии, которая скоро будет создана, я прошу вас писать нам о рабочей жизни и борьбе. Елико возможно, чаще. И, елико возможно, больше. Мы рассчитываем на вас, надеемся на вас. Вы - наш рабочий корреспондент. До говорились?
– Пожал руку.
– Вот и отлично! Буду ждать!
"Да, он ждет там, а я еще...
– упрекнул себя Иван Васильевич, шагая по пустынной дороге к Покрову.
– Раскачиваюсь тут. Одно оправданье - край для меня новый, не знал, о чем писать. Но постараюсь наверстать".
Дома рассказал жене о роженице. А когда Прасковья Никитична укрылась пестрым одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков, и заснула, достал лист бумаги, взял карандаш, тупым концом почесал за ухом и начал:
"Постараюсь описать больницу для рабочих Саввы Морозова. Больница находится около чугунолитейного завода (завод служит для фабрики) и жилых рабочих помещений (казарм). Место вредное и для жилых помещений, а для больницы тем более. Морозов сдал свою больницу за известную сумму одному эскулапу, доктору Базелевичу. С больными доктор Базелевич обращается как настоящий живодер... Чаю и сахару больным не полагается, а есть только кипяток, и тот только до шести часов вечера... Лечение в больнице возмутительное - одной водой и дешевенькими порошками. Сам Базелевич очень редко принимает больных. Он нанял двух врачей, а сам только следит за выдачей лекарств... Наше здоровье, наши силы превратились в частицу морозовских миллионов".
Упомянув о роженице, остановился, задумчиво пригнул кончик уса, помял его в губах. Рассказать о больнице - этого мало. Вначале надо о жизни, о труде, о рабочем движении. У Викулы и Саввы Морозовых - двадцать пять тысяч человек. Великая сила! Если ее направить в нужную сторону. А как? Кружки, комитет - все будет со временем. А пока жизнь тихая да сонная. А сонность эта от умственной голодовки. Литературы мало, можно сказать совсем нет. Короб-то пустоват. Да!
Снова почесал карандашом за ухом. Завтра он еще раз сходит на фабрики, поглядит, послушает разговоры в хозяйских магазинах, а уж потом перепишет чернилами. И отправит не из Покровка, не из Орехова, а... Лучше всего - из Москвы. И литературой запасется там.
Открыл люк в подполье и все бумаги уложил в тайничок, где хранилась "Искра".
3
Ходили коробейники по "Русскому Манчестеру", пели зазывные песенки...
И не впервые коробейник с бородой махорочного цвета дошел до Иваново-Вознесенска. У проходной самой крупной фабрики смешался с толпой мастеровых, отработавших смену. Разговаривая, присматривался к заскорузлой одежонке, закапанной краской, и к бледным ввалившимся щекам. У самых молодых ткачих, судя по говору не так давно пришедших из деревни, поблек румянец, в горле - хрипота. Видать, немало на фабрике чахоточных.