Точка опоры
Шрифт:
Панина Глаша не нашла. Позднее слышала, что есть в городе какой-то подпольщик, которого зовут Гаврилой Петровичем. Может, он и есть? Никто не мог ответить.
Вспомнила запасную явку к рабочему Ивану Петровичу Мокруеву. К счастью, тот уцелел. Он знал еще двоих. Встретились все четверо и вскоре возродили комитет.
Глаша продала золотой медальон, отцовский подарок, и сняла избушку в конце тихой Афанасьевской улицы, нашла урок у фабриканта Галкина за восемь рублей в месяц, находился и второй урок, но она не согласилась за десятку, просила с купчины пятнадцать. И просчиталась.
Мокруев отыскал надежного мальчугана. Тот стал покупать для них в аптеках маленькими толиками глицерин и желатин. Сварила густую массу, вылила в противень. И сразу - удача: не гектограф - чудо. Сняли больше ста оттисков!
Вот она - первая листовка! Хотя и коротенькая, но написана своей рукой. И все главное в ней есть: и проклятия хозяевам за их прижимки, и призыв к борьбе за восьмичасовой рабочий день, и смелый лозунг: "Долой самодержавие!"
Эх, если бы не опасалась за сестер, отправила бы им листовку по почте в Киев! Но нельзя рисковать.
Тот же мальчуган с каким-то своим товарищем среди ночи расклеил листовку на заборах и домах.
Утром, когда пришли на работу, увидела - приказчик ножом соскабливает листок с двери. А хозяин ходил по крыльцу и потрясал кулаками:
– До чего же обнаглели, окаянные!.. Своими бы руками их!.. В бараний бы рог!..
Идет коробейник по крайней улице, из двора во двор, из дома в дом; идет - напевает песенку:
Опорожнится коробушка,
На покров домой приду
И тебя, душа-зазнобушка,
В божью церковь поведу!
Дымят фабричные трубы, мажут небо сажей. Их несколько десятков, и дым, сливаясь, колышется хмурой тучей, оседает на город. Снег давно утратил белизну, улица стала черной, как в весеннюю бездорожицу.
Уже нет домов - одни убогие избенки, крытые соломой, как в деревне, да едва заметные землянки, утонувшие в сугробах.
Вот и крайняя избушка с двумя покосившимися оконышками, над трубой вьется дымок, - хозяйка уже дома. Услышала песенку и, накинув шаль на голову, выбежала за калитку, стала зазывать:
– Заходите, добрый человек!.. Мне бы мыло да гребеночку.
– Все отыщется в коробушке. Есть медны кольца, есть бирюзовы перстеньки.
Пригнув голову, Бабушкин вошел в избушку, осмотрелся, - надежно ли задернуты шторки на окнах?
– сел на лавку, стал выкладывать на стол пуговицы да клубки разноцветных ниток. Не теряя ни минуты, расспрашивал:
– Как тут у вас? "Зайчиков" никто не беспокоит? "Охотников" не видно?
– Где-то кружатся неподалеку... Но мы живем - не тужим.
– Отодвинув кирпич, Глаша достала из-под печки листок.
– Вот наша работа! Отдайте в Москве Грачу. Собирались - вторую, да вышла задержка. Из-за нашей неопытности.
– А что такое? Не помочь ли в чем-нибудь?
– Принялась я смывать первый текст - полное ведро воды. Куда ее? На помойку. Выплеснула и чуть не вскрикнула - сугроб-то стал лиловым! Околоточный пройдет - увидит. Начала забрасывать свежим снегом - тоже подозрительно.
–
– Как у гончих собак, - подтвердила Глаша, подошла к столу, взяла гребенку, то сгибая, то разгибая ее, продолжала рассказывать: - Пора бы уже вторую листовку, и я бы написала, но... Чтобы снег не пачкать, надо снова варить гектографическую массу. Побежал наш мальчуган в аптеку, а там ему - вопрос: "Зачем тебе столько глицерину? Покупал недавно. Куда деваешь?" Тот, слава богу, нашелся: "Мы, - говорит, - им робенка мажем".
– Молодец парень!
– Иван Васильевич поднял глаза от короба.
– А аптекарь-то, видать, неспроста спросил. Вам бы лучше перебраться загодя в другой городок. Я поговорю с Грачом.
– Мне сейчас не хочется переезжать, - сказала Глаша, закинула косу за спину.
– В другом месте все сначала... А тут как-никак есть уже знакомые люди. Май бы здесь отпраздновать. Листовку мне сестра везет из Киева. Типографскую!
– И я принесу. Обещаю общероссийскую. Из-за границы!
– От "Искры"?! Вот бы хорошо-то!..
Бабушкин снова уткнулся глазами в короб, порылся под связкой староверческих лестовок, под пачками бумажных венчиков для покойников и откуда-то со дна извлек "Искру".
– Второй номер? Спасибо, товарищ Богдан!.. А вы знаете - я ведь с Ильичем-то встречалась...
– Ну, ну, расскажите. О нем интересно знать.
Выслушав Глашу, Бабушкин предупредил:
– Только никому не говорите, что газета идет от него. И вообще поосторожнее. В городе болтают: "Появилась какая-то девица... Однако она шлепает листки-то..."
5
В Иваново-Вознесенске Бабушкин искал Руслана и Людмилу - городского судью Шестернина и его жену Софью Павловну, сестру Зинаиды Павловны Кржижановской, - не нашел. На последней квартире сказали: "Уехали из города". Бабушкин понял - успели до арестов.
Вернувшись домой мартовским вечером, написал в редакцию "Искры", что отвез первый и второй номер, что в Павлово отправит на дрезине. А потом тревожные строки:
"В Иваново-Вознесенск нужно 1 - 2 интеллигентных человека, потому что Окулову, - он зашифровал фамилию, - наверно, скоро возьмут. В Зуеве было бы можно распространить листки, но их негде и некому сделать, нелегальной литературы нет положительно никакой, тогда как почва тут подходящая".
А на следующее утро снова отправился коробейник в поход по "Русскому Манчестеру", по морозовской вотчине.
6
Глаша получила письмо из Тифлиса. По почерку на конверте узнала - от Курнатовского. Вздохнула: "Бедный, бедный Виктор Константинович!.. Все еще не может забыть... Ведь уже не раз давала ему понять, что равнодушна к нему. Писал бы лучше Кате в Киев, - она ждет. Хотя и знает его зарок: не связывать себя семьей, пока не восторжествует революция, а все же надеется. Вдруг он передумает и сердце повернется к ней... Ну что он нашел во мне? Что?..
– Посмотрелась в зеркало.
– Белобрысая девчонка... Катя интереснее, умнее. И по годам они подходят друг другу. Кате пора обзаводиться семьей. А он... У Кати, не боясь обидеть девушку, попросил мой адрес. И вот осаждает письмами..."