Точка

Кокоулин Андрей Алексеевич

Что-то не складывалось, не сходилось. Нелепость происходящего сбивала Искина с толку. Никто в здравом уме не будет связываться с битыми юнитами со старой прошивкой. Это как «Pater noster». От зубов. Идиотизм — ставить всю операцию на грань провала. Идиотизм вдвойне ее в данном случае затевать. Пытаться развязать волнения и беспорядки в подкарантинном городе, где не продохнуть от санитарных служб? Для чего?

Мотивы неведомого злоумышленника ускользали от Искина. Мысль бежала по кругу. Нет, это не Фольдланд. Определенно не Фольдланд. Как бы он не ненавидел

государственную машину, выстроенную Штерншайссером, ей все же была присуща основательность и детальная проработка. И логика. Действия хайматшутц и иных служб не являлись ни спонтанными, ни хаотичными. Все они подчинялись единой цели.

Великий Фольдланд. Может быть, по нынешним временам — великий Асфольд.

Ладно, подумал он, откидываясь затылком на прутья ограды, самое логичное — это утечка технологии. Кто-то…

Ага! — тут же возразил он себе. Кто-то свистнул чертежи, дневники, производственную линию и поставил ее здесь? И никто ни в Остмарке, ни в Фольдланде не в курсе? Самому не смешно? Это же совершенно невозможно при том уровне контроля, что застал еще он. Даже если программу после смерти Кинбауэра не смогли возродить, на километр, на десять километров случайный человек к Киле не подойдет. Исключительно по пропуску за подписью если не самого канцлера, то министра науки Кнопке или фольдкомиссара Эллера.

А вот в Шмиц-Эрхаузен по соседству…

Нет, все равно невозможно. Даже если допустить агента, ну, двух агентов, неведомым образом просочившихся в концентрационный лагерь, кто их оттуда выпустит живыми? Искин не помнил, был ли набор заключенных после смерти Кинбауэра. Кто-то мог попытаться… Но после его побега он полагал, что всю «arbeitsgruppe» заперли по палатам в корпусе и продержали там продолжительное время. Также, скорее всего, поступили и с персоналом, с санитарами и помощниками.

Можно, конечно, поразмышлять о том, сам ли Кинбауэр ушел из жизни, передавал ли он кому-то все свои наработки перед смертью и передал ли полностью, но занятие это было неблагодарное. В пустых измышлениях толку — чуть.

— Господин Искин.

Лем отвлекся от синего неба и опустил взгляд. Перед ним, наклонившись, стоял Отерман. Из-за его плеча выглядывала Агне.

— Вы в порядке?

— Да, — сказал Искин. — Не беспокойтесь. Я просто задумался.

— Я возвращаюсь в общежитие, — сказал Отерман. — Вы составите мне компанию?

— Нет, — качнул головой Искин, — у меня еще есть дела. Я не посмотрел в зале, сколько было времени. У вас случайно нет при себе часов?

Старик фыркнул.

— Как раз есть.

Он достал из кармана пальто отделанный серебром хронометр и сморщился, разглядывая положение стрелок.

— Агне, помоги-ка, — он сунул часы внучке.

— Четыре часа, дед, — сказала Агне, бросив быстрый взгляд на стрелки.

— А поточнее?

— Четыре девятнадцать, — Агне вложила хронометр в ладонь старику. — Все, я побежала.

— Куда? — опешил Отерман.

— У меня тоже дела.

— Но твоя мать…

— Дед, — обернулась Агне уже за оградой, — спасибо, что выручил. Матери с отцом не рассказывай, хорошо? Им лучше не знать.

— А штраф? — воскликнул Отерман, взмахнув серым квитком.

— Заплати, — тенью в конце ограды возникла Агне. — Я потом тебе отдам.

Девушка исчезла. Повернувшись, Отерман встретился глазами с Искиным.

— Вся в мать, — слабо улыбнулся он.

Искин коснулся его плеча.

— За моей Стеф проследите, пожалуйста.

— Конечно, — рассеяно произнес старик, сложив квиток пополам.

— До свидания.

— Да-да.

Оставив Отермана, Искин двинулся по Литмар-штросс в поисках какого-нибудь кафе. В планах его было сначала подкормить юнитов. Затем он подумал о парикмахерской. За тридцать грошей хотя бы навести порядок на голове. Месяца три не стригся. Дальше… Он сошел с тротуара под сень арки и, оглянувшись, занялся подсчетом финансов. В портмоне обнаружилось двадцать семь марок, еще три марки (две одномарковые банкноты, остальное — мелочью) набралось в карманах брюк. Негусто. За два дня, получается, он потратил две трети месячного бюджета. И это еще не вечер!

Впереди — «Тиомель».

Впрочем, кажется, в «Тиомель» его пригласили. Значит, платить, скорее всего, не придется. И здесь Искин был готов наступить на горло своей порядочности. Ну и что? Он купит букет прекрасных весенних цветов. Размен неравноценный, но кто знает, во что выльется ужин? Может, муж Аннет ворвется в ресторан, как потенциальный рогоносец, и устроит скандал с битьем посуды и зеркал.

Хотя он же уехал. Или не уехал?

Искин посопел. Он вдруг понял, что не может вспомнить лица Аннет. Высокая. Короткие светлые волосы. И, кажется, светлые глаза. Голубые. Или зеленые? Кошмар, честно говоря. Отвратительное чувство.

И куча времени до восьми часов.

Спрятав портмоне, Искин повернул с Литмар-штросс на коротенькую Хохмитц и мимо домов, выкрашенных в желтый и коричневый, вышел на оконечность Кламке-штросс, с которой по Людвиг-аллее зашагал в направлении Бушелен. Он придумал, чем себя занять. Кроме кафе и парикмахерской он зайдет к Берштайну, если он еще в клинике, и договорится о проверке Стеф. В таком Берштайн точно не откажет.

А далее до Криг-штросс и «Тиомель» он прогуляется медленным шагом и подготовится к беседе с Мессером завтра.

Зеленые, вспомнил Искин. Глаза — зеленые.

Это привело его в бодрое расположение духа, и он как-то незаметно для себя отмахал с километр. На Бушелен выходить не стал, а сквериком прошел на параллельную улочку, где цокольные этажи крепких домов в пять-семь этажей занимали пекарни, овощные лавки и маленькие семейные кафе.

Было еще светло, хотя кое-где уже зажгли фонари и вывески. Кафе «У Леопольда» прельстило Искина вывеской с веселым бородачом, зажавшим в зубах сосиску. Под звон колокольчика он открыл дверь и оказался в уютном крохотном зальчике с квадратными столиками и висящими на цепях лампами. Витринные окна были исполнены в виде витражей, пол по углам был посыпан опилками.