Тогда, в дождь
Шрифт:
Я придвинулся ближе к ней.
— Давно бы так, — бойко заметила Марго.
— Что — давно?
— Разглядеть, какие глаза.
— Глаза?
— Какие прекрасные глазки у моей сестрицы.
— Сестрицы?
— Ну, почти. Ее зовут Марта.
— Немецкое имя — Марта.
— Не все ли равно тебе — какое?
— Вообще-то все равно.
— Вот видишь.
И она отвернулась от нас, разбитная Марго; я собрался с духом.
— Нравится?
— Праздник? — уточнила девушка.
— Да нет, грибы… вот эти, маринованные…
— Что вы, — она смущенно посмотрела на меня и положила вилку с наколотым грибком на тарелку. — А я вас видела…
— Меня?
— Вы так хорошо выступали…
— Я?
— На слете… Во Дворце пионеров…
— А вы… пионерка? То есть были…
— Что вы! — девушка недоуменно отпрянула; ее щеки заалели. — Я никогда не была пионеркой… А вожатой — вот пришлось…
— Марта уже учительница, — Марго вовремя вспомнила о нас. — В этом году кончила гимназию…
— Такая молоденькая…
— Подумаешь! — Марго улыбнулась. — У нас в семье все способные. Особенно женщины, учти это. Марта кончила гимназию и осталась в ней работать.
— В Каунасе? — недоверчиво спросил я.
— Что вы! — девушка покраснела еще больше. — В деревне. Ну, в уезде… Когда наш комсорг решил поступать в университет… на филологию… Но… почему вы так смотрите на меня?
— Я?
— Вы. Так страшно.
— Страшно?
— Нет, я не боюсь… Только вы не смотрите, хорошо?
Она опустила глаза, взяла вилку и попыталась снова поддеть все тот же грибок; гриб был скользкий и не давался, Марта настигла его и довольно сердито пронзила вилкой; я почему-то зажмурился.
«Глаза! — улыбнулся я, опять ощутив то марево, в котором утопала комната и все предметы. — Ты только погляди, что за глаза у этой деревенской девушки… А впрочем, глаза как глаза. Обыкновенные девичьи глаза…»
Я отвернулся и опять увидел Даубараса — представителя Даубараса, беседующего с Шапкусом; голос у него был молодой и звонкий, ничуть не тронутый усталостью.
— Сколько же мы не видались? — спрашивал он Шапкуса. — Ну, после того, как мне… по вполне понятным причинам… довелось…
— О, не знаю, понятия не имею. — Шапкус пожал плечами. — Время летит… нас не спрашивает… Что нам остается? Нам остается… опыт… Полезная вещь для прозаиков. — Шапкус с нескрываемым любопытством глянул на Даубараса.
— Увы, для бывших, доцент.
— Это уж как вам захочется.
— Никто этого не спрашивает — как захочется. Общество, доцент, не знает жалости и заботится не об интересах отдельного индивида, а о своих собственных. Ну, а индивид — пассажир в эшелоне эпохи…
— И зачастую — безбилетный.
— Вот именно. Случайный.
Даубарас не спеша закурил, перед тем постучав мундштуком о коробку «Казбека»; поплыли друг за другом белые колечки дыма; глаза были полуприкрыты, и нельзя было сказать, что его приводило в восторг общество Шапкуса и весь этот вечер, хоть он и старался держаться
«Пассажир? — мысленно воскликнул я, так как меня все еще тянуло поспорить; я все время молча спорил, едва лишь завидел Даубараса там, в зале, едва услышал его голос; и мой поход к Марго, и это зыблющееся перед глазами марево, — все это было продолжением нашего старого спора. — Случайный? Куда же ты подевал Еву?»
Пожалуй, мысли эти вовсе не так уж глупы, особенно если облечь их в словесную форму. Но слышал их только я один, поскольку даже губы мои не шевельнулись; взгляд задерживался на полуопущенных веках Даубараса — загораживающих глаза, точно щиты, сквозь которые не пробьешься; он выпустил еще одно колечко дыма.
— Одну из ваших новелл мы даже премировали! — воскликнул Шапкус, разлепив свои тонкие губы; в голосе его было что-то суховатое, худосочное. — Я, кстати, дал все пять баллов… но повлиять на общее решение вряд ли мог… Это было… позвольте… когда же это было, вы не подскажете мне?
— Не трудитесь, доцент… — нахмурился Даубарас и загасил папиросу о пепельницу; у меня создалось впечатление, что он и впрямь не хочет об этом говорить. — Тогда шел фильм с Жанеттой Макдональд.
— Помню, помню! Хотя, откровенно говоря, я не склонен… считать кино настоящим искусством…
— И я тоже, но не все ли равно… Ваше здоровье!
Он чокнулся со мной (вспомнил-таки!), потом с Шапкусом, плавно повел рюмкой в сторону Марго (Мике дремал, свесив свою кудлатую голову ей на плечо), залпом осушил рюмку и задумчиво, сосредоточенно стал разглядывать ее против света, — рюмка была изящная, сложного узора, настоящий богемский хрусталь; Даубарас бережно поставил ее на стол.
Шапкус налил еще.
— Вспомнил, — сказал он.
— Что именно? — Даубарас нехотя обернулся.
— Сколько лет прошло. Ровно семь.
— Значит, в тридцать девятом…
— Тот самый конкурс?
— Да нет, фильм.
— А! Он все еще стоит у вас перед глазами?
— А что?
— Н-да… если бы не председатель жюри… думаю…
— К чему все это, доцент, — Даубарас махнул рукой.
— Отчего же не поговорить!
— Стоит ли? За это время все перевернулось вверх тормашками. Вся бочка, которую мы привыкли именовать миром, опрокинулась вверх дном. И, разумеется, вместе со всем своим содержимым. Правда, Ауримас?
Он снова замолк, на этот раз — надолго. Закурил. Стал пускать колечки — три подряд. И все три с усмешкой развеял рукой; дымная струйка метнулась ко мне.
— Между прочим, я тут разбирал на кафедре документы и наткнулся, — Шапкус снова обратился к нему, — на тот лист, знаете…
— Какой лист?
— Экзаменационный лист… когда тот же Вимбутас срезал вас…
— А-а… когда это было… вспомнили-таки… — Даубарас почему-то пристально посмотрел на меня. — Я не мог согласиться с его взглядами.