Тогда, в дождь
Шрифт:
Солдату нужны сны — вдруг вспомнилось; нужны, нужны, нужны; и Гаучасу, и мне… и… и, возможно, Даубарасу — вот ведь как разумно он рассуждает, и представителю Даубарасу, я знаю, — хоть он и скрывает свои желания за темной завесой насупленных бровей, нависших над проницательными карими глазами; за всеми этими красивыми словами; хоть он и распространяется больше о своем знаменитом товарище, чем о себе самом, — ему жаль снов!
— А роман? — вдруг спросил я. — Вы все время собирались… И Грикштас мне когда-то…
— Грикштас? — Даубарас сразу отчего-то сник. — Разве Грикштас — пример? Вздумал поэтом стать, но… прости меня, даже приличным журналистом
— Куда мне… с суконным рылом…
— Ошибаешься, голубчик, — Даубарас медленно оглядел меня; по-моему, он слегка воспрянул духом, когда разговор пошел по новому руслу. — Журналист бы из тебя получился. И вполне, быть может, сносный. Я это чую, голубчик.
— Да, но ведь я…
— Знаю, знаю: писатель! — Даубарас улыбнулся. — Чистое искусство. Сновидения.
— Сновидения?
— О да — иллюзии. И почет, почет, почет!
— Ой, что вы!.. — я испугался. — Но я… все равно…
— Все равно?.. Ты — все равно… И пятый, десятый — все равно… всем вам — все равно!.. А работать кто будет? Пахать, сеять, печь хлеб? Строить заводы? Кто бандитов будет ловить?
— Конечно, если понадобится…
— Все хотят поверху летать… Хотят лавров… а лебеду дергать… делать черную работу, будничную, но для социализма жизненно необходимую… ищи дураков…
— Простите, а как же вы… — сорвалось у меня. — Тоже не очень-то насчет лебеды… и Питлюс, который тоже ушел из кадров, и…
— Я? У меня, Ауримас, орбита…
— Ясно, ясно — другая…
— Поверь, Ауримас, иногда я горько сожалею об этом…
— О чем? О том, что у вас — другая орбита?
— Что не могу, как все… Как ты или любой другой…
— Вы могли бы вернуться… из этой школы… но по-другому. На другую работу. Вернулись бы, засели бы за книгу. И этот ваш товарищ одобрил бы, если бы вы… серьезно…
— Это особый разговор, Ауримас, — Даубарас сдвинул брови. — Я уже сказал: какие окопы назначат, в таких и буду… Тебя это не должно было бы интересовать.
— Меня интересует роман.
— Роман?
— Или повесть, не знаю… Та, о которой вы рассказывали еще до войны…
— Не припомню что-то…
— И там, в тылу… Когда встретились… ну, в лесу…
— А-а… — Даубарас заулыбался, закивал головой. — Роман все тот же… Только сюжет его, друг мой, слегка изменился. Жизнь внесла коррективы… И если позволят условия… если подует попутный ветер… можно надеяться… Но об этом никто… даже товарищ… э… товарищ…
— Значит, уже скоро…
— О-о! — Даубарас усмехнулся, совсем, как мне почудилось, невесело. — Ты и впрямь репортер: скоро, дорогие товарищи, мы получим первый советский… А я, к сожалению, этого сказать не могу. Не решаюсь. Работаешь урывками — только во вред делу. А создать достойный народа памятник…
— Памятник?
— Каждая книга должна быть памятником народу. Большим, вечным памятником.
Больше он ничего не сказал, поднял бокал и неторопливо отпил несколько глотков; отхлебнул и я. И вдруг почувствовал, что больше говорить об этом не хочу, ничуть не желаю говорить с Даубарасом об этом, не хочу вводить его в тот край светлых грез, где я прожил столько дней подряд; в мой с Гаучасом край; солдату жаль снов… Ведь эти сны — его, солдатские, сны — светлые, земные сны, они принадлежат ему и никому больше… ни Питлюсу… ни Даубарасу… Да, да, да — ни Казису Даубарасу, хоть он и создает памятник народу; это сны Ауримаса Глуосниса, рабфаковца, который расстался со службой,
Я отпил еще пива и поставил бокал на стол; Даубарас как будто еще что-то произнес, я не прислушивался — стукнул пустым бокалом о стол, — это вышло как-то уж очень громко — Даубарас отодвинулся.
— Слушай, Ауримас, что с тобой происходит? — расслышал я не то сквозь дым, не то сквозь туман — сквозь приторную, зыбкую пелену — приглушенные, затухающие голоса; худо тебе, голубчик, пойдем отсюда — скучно — ну, портер — ну, пиво! — кого с ног валит, а кого — — Пиво как пиво, не пойду — спасибо — пиво — хотя я правда не привык — интересно мне все, что творится вокруг — памятник народу — чертовски даже интересно — памятник… ну, ты, дружок, совсем… мраморный или бронзовый, а то, говорю, может, золотой — exegi monument… Monumentum, знаю я латынь, поверь — exegi mo… Чертовски даже интересно, товарищ… э… Даубарас… памятник… Соната, ты слышала — памятник… Нет? Как так нет — танцует — с кем — с Нельсоном — с Эдди Нельсоном — самые роскошные усы в Каунасе — с этим из ковбойских фильмов — ты, братец, впрямь — только где совесть? — а с кем — с Алибеком — Ийя с Алибеком, а Соната с Нельсоном, ура — ура, ура, иду — не студент, а прямо-таки скотина — рабфак, светлое грядущее нации — что — понюхал пробку и пошел махать руками — желторотый — вытирайте ноги — человек солидный не может даже — —
— Здесь, здесь, — потом расслышал я и почувствовал у себя в ладони теплую женскую руку; а, Марго; откуда? оттуда, откуда все мы; Марго; я увидел улицу, тусклые, одинаковые, расплывающиеся в желтоватом тумане фонари, стекло, выпученное, словно гигантский глаз, огонек папиросы в зубах у шофера, мигающие фары машины, а потом и Марго с Даубарасом, — разумеется, его, кого же больше, его, с широкими черными плечами, словно гора, загородившего мне все, что делалось впереди, — а потому еще реку, деревья, лестницу, снова Даубараса и Марго, присевшую сбоку от меня, — и все такие тихие, как в немом довоенном фильме; бабушка, Гаучас, зал, Соната — все-все — снова где-то далеко отсюда — от нас и от меня — за рекой, деревьями и мраком — там, где тот Ауримас, — где Ийя — где бумага и эта ручка…
— Здесь… она живет здесь…
— Ийя? — я не узнал своего голоса.
— …и такой ночной экспромт… если только они не спят… Сюрприз… В общем, Казис, вы сами…
— Казис?..
Я опять не узнал своего голоса, хотя слово «Казис» выкрикнул еще громче, чем «Ийя»; не расслышал и Даубарас.
— Нет, нет! — он энергично замотал головой; метнулись черные волосы. — Вы шутите… сейчас, когда… Нет, нет и нет! Только к вам… к нашему доброму, старому профессору… а туда… это было бы…
— Но вы сказали… — рука Марго у меня в ладони трепыхнулась мышонком. — Вы, Казис, сами хотели…
— Хотел? Это раньше, — плечи Даубараса снова заслонили все стекло передо мной. — Очень давно, Марго. А теперь — давайте не будить малышей.
— Малышей?
— Да. Пусть спят. Пусть они спят, они, Маргарита… Поедем!
«О чем вы говорите? Скажите, что это вы тут говорите?» — хотелось крикнуть мне, но вспомнилась Соната, ее чуть навыкате зеленоватые глаза, Даубарас, издалека, поверх людских голов глядящий на нас, пиво, загадочные слова Марго, — и я ничего не сказал, только отшвырнул ее руку от себя и молча уставился в знобящую сентябрьскую ночь.