Тогда, в дождь
Шрифт:
— В субботу был ее день рождения, Ауримас.
— В субботу? Вчера?
— А ты не пришел…
— Но я не знал, когда у твоей мамочки день рождения!
— Красота, правда? — Соната повернулась к подружке в полосатом; ее губы едва заметно дрожали от злости. — Он не знал! Как тебе нравится все это, Марго?
— Придется привыкать, — пожала та плечами.
— Ни за что на свете! — Соната опять сверкнула очами; своими большими, зеленоватыми очами. — Ни за что, Ауримас. Мы с тобой еще поговорим.
— Только не сегодня… только не здесь… — протянул он и подмигнул приятельнице Сонаты, этой Марго; это опять было из песни.
— Ты еще у меня попоешь!
— Что ж, кажется, мы с тобой…
— Помолчи же ты! — она прикрыла ему рот ладошкой. —
— Ну что ж, если в наказание…
— Меня одну… целый вечер! И на других — даже не глядеть!
Она подняла палец и кокетливо погрозила им; Марго улыбнулась ей, потом Ауримасу и понимающе отвела глаза.
— Ты что, пришла только на танцы? — спросил Ауримас, слегка помедлив. — Вечер начался давно.
— Господи, чего я тут не видела? — Соната тряхнула головой; на гладкой, изящно оголенной шее подпрыгнули бусы. — И без того целыми днями только и слышишь что всякие поучения… наставления… прямо тошнит…
— О, если на то пошло… если тошнит… лучшего места, чем танцзал, не придумаешь…
Марго подавила смех, прикрыв рот платочком; Соната сердито топнула ногой.
— Знаешь что, Ауримас… Совесть надо иметь!
Она часто-часто заморгала — вот-вот заплачет, и отвернулась; и Ауримасу стало не по себе. Он понял, что пересолил, а теперь — как вернуться в привычную колею; при чем тут Соната? При чем тут она, если у него раскалывается голова, сосет под ложечкой, а уж настроение — хуже некуда, к тому же неизвестно отчего; если вспомнилась Ийя, и он невольно в своих мыслях поставил их рядом — ее и Сонату; дурацкая, бессмысленная затея; Соната Соната Соната — шуршала ручка; отшуршала, все, лежит-полеживает на столе в комнате с цветастыми обоями — колпачок завинчен, перо отдыхает; Ийя Ийя Ийя — проплывает в мглистой дымке лицо, змеятся льняные волосы, переливается бирюзовая лента; бирюзовая? Неужели и там была лента, неужели тогда тоже?.. Нет, нет, не было — ничего не было тогда: ни ленты, ни зала, ни Сонаты… Разве могу я сказать тебе, что солдату жаль снов, — и потому я не пришел к тебе, что Ийя… ведь Ийя — возможно, тоже сон, как и многое из той поры — когда я был в России; там, на далекой станции Агрыз… Нет, нет, не поймет; он не смеет даже хотеть, чтобы Соната все поняла. Ийя; и бирюзовая лента, которой никогда не было у той, и это движение рук… Не то. Совсем не то, Ауримас, ты бредишь. Не болен — а бредишь; все, мил человек, не то и не то; тебя обошли — не дали веника? Чтобы вытереть ноги, как положено только первокурсникам. Дали и отняли; президиум; речи нам толкал и вообще; что, черт подери, вообще? При чем тут Соната? При чем? Этот… Нельсон расселся, точно граф, между двух красоток, одна из которых Марго, а другая — так поразительно похожа на Ийю… и что они находят в этом чучеле на вате… а Гарункштис с его сапожищами… хоть в музей трофеев войны сдавай… и, прошу прощения, Даубарас… Все, решительно все раздражало его сегодня, даже Даубарас, которого он не видел чуть ли не целый год; старинный знакомец Даубарас, снова появившийся в Каунасе — представитель Даубарас, — сегодня раздражал его не меньше, чем пустота, которая разверзлась в нем самом — после того, как он стремглав примчался на почту и в самый большой ящик кинул письмо в редакцию, — то письмо; он словно кинулся туда сам, весь уместился в этом ящике; теперь он был голоден, зол и опустошен, а тут еще эта Марго…
— Иду, иду! — она уловила сердитый взгляд Ауримаса. — Все понятно, — повернулась она к Сонате. — Мне тоже надо разыскать своего, ну, Гарункштиса…
— Мике?
— Да, литератора… Такова наша доля — гоняться за ветром… и, как говорит мой папочка…
— За ветром?
— Ага… все, мы, Соната…
— Я ни за кем не гоняюсь, — сказала Соната.
— И я — ни за кем… — пожала плечами Марго. — Но приглядеть за нашими ребятами, Соната…
— Ты как хочешь, а я — не гоняюсь, — Соната выпятила губы; они
— Ясно, ясно, дорогуша, — Марго приподняла руки, словно обороняясь. — Ах, мне все насквозь ясно, Соната.
Она пристально глянула на Ауримаса, слегка задумалась, ни с того ни с сего улыбнулась — себе самой или Ауримасу, — только не Сонате, нет, потом — руки в боки — повернулась и по-птичьи легко унеслась по коридору в зал; там уже гремела музыка.
— Ну, касатка, — проводил ее Ауримас взглядом. — Ох, была бы ты такая…
— Какая? — содрогнулась Соната, пронзив его своим зеленым взглядом. — Какая, Ауримас?
— Да вот такая… попроще…
— Я сущая овца, Ауримас. Другая бы на моем месте и не так с тобой сегодня… а я… Я овечка, и ты это знаешь, не то бы…
— Пойдем в зал. Музыка.
— Английский вальс?
— Танго. «Ла Компарсита».
— Это твое танго.
— Мое. И поэтому я приглашаю тебя. Только ты больше не сердись, ладно? Плохое настроение губит красоту. А я хочу, чтобы ты всегда была красивой.
— Хочешь?
— Ну конечно! Да ты и так красивая, Соната.
— Красивая овца?
— Ты сама знаешь, кто ты.
— Дай-ка зеркальце.
Ауримас подал ей зеркальце; Соната деловито глянула, пригладила пальцем брови; поправила ожерелье, одернула платье — опять новое, светло-голубое с зеленым отливом, взяла под руку Ауримаса и первая вошла в зал.
В залах, где устраивались танцы, Соната чувствовала себя как дома, а то и еще лучше (хоть ей не было и восемнадцати); Ауримасу порой казалось, что все эти залы существуют только для нее одной, стоило ей появиться, и в зале начинал сиять каждый уголок; такой партнершей можно было гордиться. Она и сама отлично знала, чего стоит — студентка-медичка Соната; высокая, статная, розовощекая, с волосами то густо-каштановыми, то отливающими золотом (цвет волос у нее менялся в зависимости от освещения), пышущая здоровьем, прелестная в своей юной женственности; несколько студентов поклонились ей. Соната едва заметно улыбнулась — всем сразу, беззаботно тряхнула головой, отвечая на приветствие, и тут же положила руку Ауримасу на плечо, тем самым давая понять, что до остальных ей и дела нет; она так же, как и Ауримас, любила это танго, хотя и обожала английский вальс. Танцевала она великолепно, в этом мог убедиться всякий, кому удавалось ее «отбить». Ауримас же довольно беспечно шаркал подошвами по навощенному паркету, подскакивал, словно цапля, а несколько раз вовсе не попал в такт; Соната удивленно посмотрела на него: она любила все делать старательно и хорошо, тем более танцевать…
— Ауримас, мы же танцуем…
— Я просто устал, — ответил он, когда танец кончился, и они сели на лавку у стены. — Всю ночь работал.
— Ночь? И как же ты работал… ночью?
— Я ведь тебе говорил: ловил золотую рыбку.
— Ничего смешного, Ауримас. Где ты был вчера? Мама ждала. И я тоже.
— Я писал, Соната.
— Целый день?
— Целый день. И еще ночь.
— Даже ночь?
— Даже.
— И что же ты писал… ночью?.. — спросила она, широко раскрыв зеленоватые глаза. — Любовное письмо? Мне?
— Себе, — Ауримас отвел глаза. — Любовное письмо себе самому. Длинное-предлинное… Поговорим о чем-нибудь другом, Соната.
Не поймет, незаметно вздохнул он, где ей понять, этой красотке, — ведь это не английский вальс, не танго и не фокстрот; Соната тут ничего не поймет, хоть она по-своему и умна и даже, может быть, хитра; иногда чересчур хитра — эта юная Соната, которой нет и восемнадцати; Ийя бы так не спросила: что ты писал, а если бы и спросила… Довольно! — он прикусил губу; да что это с тобой сегодня, — Ийя; какая еще Ийя? почему? ведь ее нет больше; это Соната с волосами скорее густо-каштановыми, чем золотистыми, Соната — прехорошенькая медичка Соната; в ее глазах сверкает зелененький вопросительный знак — зелененький, дрожащий — что ты писал? — будто осколок, отбитый от зеленой люстры; сказать? Да ведь не поймет, а если… а если она не поймет, стоит ли сыпать соль на раны, — если она…