Тогда, в дождь

Беляускас Альфонсас

— Однако, коллега, — высокопарно обратился к ней Даубарас, — вы еще не допили свой бокал…

— Я не пью пива, — Соната холодно произнесла эти слова, в глазах ее промелькнули две зеленоватые вспышки. — А лимонада не хочу.

— О, шампанского тут, к сожалению…

— Нет, нет! — она замотала головой. — Ничего мне не надо. Совсем ничего. Спасибо вам. Спасибо.

Она встала и удалилась, четко постукивая каблучками о паркет; сидящие за столиками проводили ее до самой двери откровенно любопытными взглядами; и Даубарас — тоже.

— И где же ты такую откопал? — спросил он простодушно, будто напрочь позабыл, о чем мы с ним только что беседовали. — Ах, хороша, черт возьми! И небось себе на уме. Такие всегда себе на уме.

— Какие? — чуть было не спросил я, но не решился, взял бокал и выпил его залпом. Я понимал, что с моей стороны было не очень-то порядочно не пойти с Сонатой в зал; я даже не сделал попытки ее удержать; но оцепенение, сковавшее меня еще там, на балконе, продолжалось,

и оно вынуждало меня поступать наперекор своему рассудку и желанию; тот, другой Ауримас — я снова ощутил его присутствие; снова заметил в себе былое негодование, вовсе не нужное мне, застарелое, давнее, которое я, видимо, все еще влачил с собой и которое, — правда, безуспешно, — пытался подавить весь нынешний вечер; эта давняя ярость была жива, она все еще теплилась под серой золой сознания — то затухая, слабея, то вновь взметаясь неистовым пламенем; встреча с Даубарасом как бы плеснула керосину на теплящиеся уголья. «Что ему надо? — думал я, двигая перед собой пивной бокал; он был граненый и тяжелый. — И где он ошивался все это время?» Я и сам удивился такому вопросу — где? Тебе-то что за дело, милейший, где я был, ты по мне не соскучился, а уж я по тебе — и подавно; и не ошивался; занятия, стажировка, практика — не твоего ума дело, где да как; я — из других сфер, милейший, и лучше не спрашивай, где да что я поделываю; я представитель, а ты рабфак, понял? Ну, мы, конечно, знакомы, не спорю, — да какая разница; ты в моем представлении все тот же шустрый продавец газет, у которого я купил «Эхо» — там, в подвале, у библиотеки, и который попросился на один сет в пинг-понг — тот первый сет; да, ты его выиграл, братец, да сам же и испугался; ни с того ни с сего обыграл меня, Даубараса, и, понятное дело, перепугался… Ну что ж, ничего, ничего, сказал он, Даубарас, и положил тебе руку на плечо — тяжелую, точно свинцовая глыба; ты и сейчас ее чувствуешь; я позволил тебе — тогда, в тот первый раз, — позволил выиграть; так что, милый мой, это уж слишком… ты для меня все тот же, дружочек, съежившийся и пришибленный — выигрываешь ты или проигрываешь. — Пусть такой, но будьте уверены, это ничуть не тревожит меня, не моего ума дело все эти ваши сферы. Зато мои — не про вашу честь… не про вашу, Даубарас… Представитель Даубарас чувствует себя здесь, в дешевом студенческом буфете, явно не в своей тарелке, а тем более в гомонящем, бурлящем зале, где надо прокладывать себе дорогу локтями; хорошо ему бывает лишь там, в президиуме, за столом с зеленым сукном, рядом с ректором и прочим начальством; куда же нам… И не забывай; в жизни все поделено и распределено — ты слышишь, дружок, и каждый, надо полагать, получает то, чего он стоит или что может взять; Даубарас может больше. И убиваться по этому поводу, думаю, не надо — каждому свое, по Сеньке и шапка; то есть по Казису Даубарасу; разве не хватит с тебя и того, что мы оба снова сидим за одним столом и даже пьем пиво; пьем и беседуем: мы оба — вдвоем; двое таких знакомых и в то же время совсем незнакомых людей; платит, по обыкновению, Даубарас.

— Еще? — спрашивает он и, не ожидая ответа, подзывает официанта, помахивая зеленой бумажкой.

И это мне не понравилось — что платит Даубарас; это еще раз подчеркнуло его извечное превосходство, которое всегда угнетало меня и вынуждало выискивать в себе какую-нибудь существующую или мнимую вину; найти ее, как я заметил, бывало нелегко, а сегодня тем паче, после такой ночи, такого дня и вечера; это прямо-таки бесило меня. Я мрачно затряс головой.

— Нет. Я только хотел спросить…

— Спросить? Ради бога, изволь…

— И вы ответите честно?

— Можешь не сомневаться. Разве я когда-нибудь…

— Нет, что вы! — я перебил его; я не хотел этих слов. — Вообще-то я здесь посторонний… И, как знать, может, и права не имею спрашивать… Но меня давно мучает… не дает покоя…

— Что же тебе не дает покоя?

— Почему вы бросили Еву?

— Еву?

— Да.

Мне показалось, будто в его глазах мелькнул испуг, в холодных, спокойных глазах Даубараса; тусклая искорка едва вспыхнула, как тотчас угасла; пожалуй, не надо было спрашивать, мелькнуло у меня; это и нагло, и глупо, и бестактно — спрашивать о Еве; слишком по-мальчишески — так, знаете, безапелляционно; но дело сделано: почему вы бросили Еву; да, quod feci, feci…^[4] Это опять же его слова — quod feci, feci; глубоко же въелся в меня этот пинг-понг — обезьянничаю; кое-чему я правда у него научился, не спорю; теперь я буду ждать ответа… Буду, потому что Ева… потому что Даубарас… Я даже напрягся весь в ожидании ответа, застыл камнем — до такой степени важно мне было узнать, что он ответит; мне казалось, что этого ждали все находившиеся в буфете, — что ответит мне Даубарас; и они, по-моему, примолкли в ожидании, беззвучно шевеля губами.

— Еву? — расслышал я немного погодя, откуда-то издалека. — Еву… Я ее не бросал.

Они разговаривали, эти люди в буфете, что-то болтали, склоняясь над своими бокалами и быстро-быстро шевеля губами; они даже размахивали руками; и выкликали — громко, на весь зал; отчего же мне представлялось, что все они

молча наблюдают за нами?

— Не бросали?

— Разумеется, нет.

— Вы живете с ней?

— Нет… но…

Даубарас окинул меня медленным испытывающим взглядом; удивление исчезло из его глаз — тот тусклый свет, мелькнувший всего миг назад, страх; там снова было спокойствие, которое имело такую силу надо мной, так сковывало мою волю; увы, мы были знакомы, тут уж я ничего не мог поделать. И он это знал, Казис Даубарас, — что я боюсь его и что ничего не могу поделать; он представитель, я рабфак; при желании он мог бы предложить партию в пинг-понг, как уже предложил пива, а больше… Остается только удивляться, как ты, милейший, затеял весь этот разговор — ты, здесь, да еще сегодня, — после столь долгой нашей разлуки; да кто ты, в конце концов, такой, а? Как, по-твоему, для слушателя подготовительных курсов не дерзковато ли?

— Не живете? Тогда — как же?..

Будто обухом по голове, правда? «Как же?» Разве это не касалось одного Даубараса, исключительно лично его? Или и его, Глуосниса? «Как же?» Да так, дружочек: Даубараса не донимали расспросами даже тогда, когда направляли учиться; не интересовались; послали и все, пока уймутся разговоры; а ведь знали, ведь…

«Как же?»

Да так: не твоего ума дело, друг любезный; нос не дорос спрашивать о таких делах, — я, казалось, своими ушами слышал, как он произносит это, хотя губы его были по-прежнему плотно сжаты — как и в тот раз, когда он, бросив гостей в доме близ фуникулера, ворвался ко мне; когда приволок с собой Еву; толкнул дверь, глянул и помчался вниз; гулко стукнула парадная дверь… а назавтра… когда мы встретились… неужели, сказал он, неужели, братец ты мой, это правда, что ты ее… Дальше и думать не хотелось, все было шиворот-навыворот и никаким объяснениям не поддавалось, потому что с Евой меня ничто не связывало, но в ту свадебную ночь Ева, оставив и его, Даубараса, и всех гостей… Нет, нет, это слишком далеко от нынешнего дня — и опять же нереально и зыбко; да весь этот разговор я, пожалуй…

— Как, ты не знаешь? — Даубарас вздохнул и придвинул ближе к себе бокал. — Ничего не знаешь? Мы разошлись.

— Это знаю.

— Тогда в чем дело? Развелись, и все.

Все? К чему эта ложь, Даубарас, ведь я знаю: не все. Что, так вот и поставим точку и предадим все забвению — мы с тобой, такие знакомые и такие незнакомые, мы с тобой такие…

— То-то и оно, я слышал…

— Что ты слышал?

— Что ребенок… малыш…

— Ребенок? — Даубарас нахмурился и оттолкнул от себя бокал; тот стукнулся о тарелку. — Какой еще ребенок? Ты что-то путаешь, мил человек.

— Нет же, — промямлил я. — Не путаю. Тот, о котором Ева… который должен был…

— А-а… — Даубарас снова вздохнул. — Он не родился.

— Не родился?

— Нет, представь себе. В психбольнице нет родильного отделения, Ауримас… Ты же понимаешь, дети больных матерей…

— Матерей?

— Да уж, не отцов, разумеется… — улыбнулся Даубарас; его улыбка была печальна, как и его голос. — При чем тут отец… если именно мать… Медицина не допускает… Не имеет права… — он снова нахмурился и склонился над столом; мне вдруг почудилось, что Даубарас изрядно состарился — за эти несколько лет, пока мы с ним не виделись; ему тоже, надо полагать, приходилось нелегко. — Это трудная тема, дружок. И для меня труднее, чем для кого-либо. Ты бы мог это сообразить.

— Я стараюсь понять, но… я не знал…

— Ладно уж, ладно… не злиться же мне на тебя… если уж тогда не злился… в ту ночь…

— Тогда было не за что…

— Ну, а теперь — тем более. Мы с тобой старые знакомые… товарищи… А между старыми друзьями..

— Конечно, я зря…

— Брось! Наболело — я понимаю. У тебя небось тоже не райское житье… Ведь зачем встречаются люди — чтобы поговорить, излить душу… Давай лучше выпьем еще пива. Основательно, по-мужски… как когда-то собирались… Официант, два портера… а то и все четыре… прямо из бочки!

Мы опять о чем-то заговорили — не припомню, о чем именно; кажется, Даубарас рассказывал о Москве и о школе, в которой учился; видно было, что он охотно беседует об учебе, Москве, своих товарищах, с которыми он возобновил знакомство, о новых друзьях; гораздо охотнее, чем о том давнем лете, той ночи, чем о Еве; то-то дружочек, одни иностранцы, сплошь иностранцы в этой школе — не всякого туда направят; наука не обуза — за год поднаторел в английском; I can read English only with the help of a dictionary^[5], все начинают с этого; но это уже больше, чем ничего, мой друг; в Каунасе? Не-а, в Каунасе он работать не собирается, Каунас для него только эпизод, его ждет не дождется центр, сам товарищ… э… товарищ просил быть поблизости, чтобы в любой момент можно было проконсультироваться, — не отказывать же? Творчество? Да, дружок, тут ты угодил в самую точку — это важнее всего… Но опять-таки — всегда ли мы можем выбрать себе путь? И право на выбор у нас есть далеко не всегда (он пристально глянул на меня); и, понятно, не у всех… вот у него, например… К сожалению, мы еще не построили общества, которое было бы в состоянии удовлетворить все потребности личности… А по сути дела, как товарищ… э… товарищ решит, так оно и будет, я солдат… какой мне окоп народ…