Тогда, в дождь
Шрифт:
— Сущий начетчик…
— Иными словами — консерватор.
— И по сей день он тот же…
— Ой ли…
— Зверствует… Пользуясь благосклонностью Грикштасов…
— Грикштас? — Даубарас покосился на меня; я сделал вид, будто ничего не слышал. — А кто он такой? Редактор, и не более того. Крыса бумажная… Калека, обиженный судьбой…
— Не скажите. Поговаривают, профессор будет его научным руководителем. Тогда увидите… Hannibal ad portas[7]. Qui fit, Maecenas, ut nemo, quam sibi sortem…[8] — услышал я и окончательно протрезвел; я увидел профессора — после необъяснимо долгого отсутствия он снова появился в комнате — без пиджака, со встрепанными
— Лилипуты… лилипуты!.. — рявкнул он, свирепо глядя на Шапкуса — через стол, уставленный паштетами и салатами. — Тролли скандинавские!..
Я невольно улыбнулся обширным познаниям Мике, но тот и не глядел в мою сторону; пристыженно зажав ладонью рот, он попятился в коридор; Марго прямо-таки вытолкала его.
— Quid causae est, merito quin illis Juppiter ambas, iratus buccas inflet…[9]
— А тогда… в сороковом… когда вы на редакторском посту… — продолжал свое Шапкус. Вимбутас читал латинские стихи, вперив взгляде потолок, под которым мимо двух красивейших хрустальных люстр плыл призрачно-палевый дымок, кто-то его слушал, кто-то ел, громко чавкая; кто-то — уж не юная ли сестрица Марго? — украдкой гляделся в зеркальце, приладив его под столом, — кому-то она хотела понравиться.
— Ну что ж… — профессор кивнул в сторону рюмок, даже не кивнул — холодно повел глазами; я понял его. — Побеседовали… да посетовали… по старинному литовскому обычаю…
Сожалеет, да, он сожалеет, Даубарас, что приехал сюда, где, судя по всему, никто и не старается уделить представителю внимание, которого он достоин, — разве что Шапкус; но Шапкус… Он, как нарочно, зажимал Даубараса все дальше в угол, на самый край стола и, помахивая надушенным платочком (апчхи, чихал усатый увалень в буром сюртуке), сыпал такими словечками, которые у кого угодно отобьют аппетит; неужели ему невдомек, что Даубарас ему не сосед и не приятель, что вращается он в таких сферах, где и великие выглядят малыми, а уж кто-нибудь вроде меня… Но Шапкуса это, судя по всему, не волнует; вот он поднес рюмку ко рту, пригубил и поставил обратно на стол и снова принялся обмахиваться платочком.
— И замечание обнаружил, — продолжал он, теснясь все ближе к Даубарасу. — Ввиду неявки на повторную сдачу экзамена студента отделения литовского языка и литературы Даубараса…
— Повторную сдачу? Откуда — неявки? — Даубарас криво усмехнулся. — Из Москвы? Или из леса? Там было не до того…
— А ему-то что? А когда вы ему послали свою, редакторскую, карточку, он… в корзину — при всем честном народе… когда…
— Меня это ничуть не волнует, товарищ Шапкус, — перебил его Даубарас и довольно строго стукнул рюмкой о стол. — Если вам когда-нибудь вздумается устроить вечер воспоминаний, я с великим удовольствием… но сегодня… здесь…
— Не волнует? Человек искусства — и не волнует?
— Представьте себе.
— Позвольте мне усомниться в вашей искренности.
— А мне в вашей…
— Напрасно…
— Пуганая ворона… — Даубарас стрельнул глазами в мою сторону. — Да, да, пал смертью храбрых… в неравной схватке с ветхозаветными фолиантами…
— Полно, полно, дорогой друг! Не прибедняйтесь. Вы бы еще многим могли преподать урок отменного литературного стиля… истинно
— Дьявольский ген? Почему же — дьявольский? — полюбопытствовал Даубарас, радуясь, что разговор перекинулся на другое. — Вы, я полагаю, до войны распространялись больше о божественном, чем о дьявольском.
— Но ведь жизнь и меня научила кое-чему!
— Не просто научила, — Даубарас негромко засмеялся, — а прямо переучила: от пылкого восхваления католических добродетелей до славословия дьявольскому началу.
— Что ж. — Шапкус пожал плечами, плоскими, как и все в его облике. — Если понимать прогресс как неумолимое стремление к глобальной истине… как фосфоресцирующие пунктиры мысли во всеобъемлющем мраке… Может быть… если даже Маркса в свое время…
— О Марксе в другой раз…
— Молчу… молчу… Маркс, уважаемый, ваш гегемон… вам и карты в руки… Но что касается чувства времени, понимания духа времени — отдайте должное и мне. Дело в конкретности фактов и психофизическом строе индивида. Уважаемый товарищ, мы по-разному понимали прогресс — мы, молодые преподаватели, носители культурных традиций, складывавшихся веками, и вы, еще более молодые, студенты, носившие под мышкой тома Маркса…
— Понимали! А теперь?
— Жизнь, видите ли, учит уму-разуму своих подопечных… во всяком случае, подводит к мысли, что каждый должен сам нести свой крест… и если я остался в Литве… никуда не уехал… если добровольно пошел трудиться на ниве народного образования… Словом, судите сами…
— Понятно… — Даубарас нахмурился, в углах рта обозначились складки. — Вы думаете, лучшего завкафедрой, чем вы…
— Отнюдь! Если бы коллега Вимбутас захотел… если бы он пожелал хотя бы минимально ориентироваться в пространстве и времени… может, и он бы, несмотря на ощутимое бремя лет…
— Конечно, конечно, — Даубарас придвинул к себе рюмку и подмигнул Шапкусу. — Довольно удобное мышление, вполне отвечающее вашим психофизическим качествам. Но я не скажу. Ничего. Нарочно. — Взгляд его скользнул на другой край стола, где по-прежнему рокотал профессорский голос; по-моему, уже чуть хрипловатый. — Вы не подскажите мне, сколько сатир накатал этот Гораций? Как любознательному студенту… хотя бы приблизительно…
— Отчего же приблизительно? В первой книге — десять, во второй — восемь… Но эти уже с диалогами, да еще «Послания»… этих у него, слава богу…
— Послания?
— Послания поэта. Epistulae. Их двадцать два…
— Тогда давайте выпьем, — Даубарас покачал головой и посмотрел на часы. — Пока наш старик не прекратит свои декламации…
— Уважаемый товарищ, — улыбнулся Шапкус, — если вы надеетесь, что этот человек когда-либо что-либо прекратит… при его-то энергии и фантазии…
— Всему приходит конец.
— Вы уверены в этом?
— Абсолютно.
После этих слов Даубарас решительно поднял рюмку и еще раз чокнулся с Шапкусом — как-то слишком звонко, словно подчеркивал, что они давние заговорщики; обо мне они в самом деле забыли — точно о каком-нибудь случайном, лишнем предмете; мне стало обидно.
— Sit ius liceatque… — снова донеслось до моего слуха — откуда-то издалека. — Sit ius… sit…
Вдруг слова эти потонули в общем гаме, исчезли, словно их и не было; я увидал, я не расслышал — именно увидал, как внезапно умолк этот человек с растрепанными, ниспадающими до плеч космами живого пророка, с распростертыми руками — Вимбутас, и как резко схватился рукой за белую ткань сорочки на груди; Шапкус крикнул: