Тогда, в дождь

Беляускас Альфонсас

VI

И здесь было смутно и неправдоподобно — в доме профессора Вимбутаса; предметы вертелись и мелькали перед глазами, убегая цепочкой, как огни в довоенной кинорекламе, а лица расплывались в сизоватой, настоянной на дыму мгле; какой-то старичок — это и был Вимбутас — рысцой пробежал мимо нас, комкая что-то в руках, свернул в коридор; профессор был без пиджака, отчетливо бросался в глаза высокий лоб мыслителя, неряшливо падающие на уши седые космы, толстые стекла очков, водруженных над крупным горбатым носом; а комкал он в руке жилет; у двери, меж мутно размытых стекол, маячили такие же зыбкие, неправдоподобные человеческие фигуры и хлопали в такт танцу. «Бенис, сердце; Бенис, печень, Бенис! — увивалась сзади сухонькая и белая, как одуванчик, профессорша, и ее завертело в этот сизовато-палевый туман, пропитавший всю квартиру Вимбутасов. — Валокордин, Бенис,

твои капли». Кружились столы, стулья, окна, книжные полки, кружились картины, и над книгами, стоящими на полках с однообразием кирпичных штабелей, кружились развешанные по стенам деревянные божества; гулко побрякивая, вертелись тарелки, вилки, ножи, кружилась разнообразная снедь — поодаль, на длинном столе, накрытом белой скатертью; кружились и мы с Марго, чей теплый кулачок я словно еще ощущал у себя в ладони, несмотря на то, что она обеими руками держала плащ Даубараса, пытаясь повесить его на крюк вешалки, и на меня не обращала ни малейшего внимания; один лишь Мике (этот, конечно, тут как тут!) глазел с любопытством, спиной привалившись к книжным корешкам с золотым тиснением, причем вид у него был донельзя сосредоточенный, будто занимался он невесть каким важным делом, — а он всего лишь смотрел по сторонам да посасывал папиросу; но можно было подумать, что его прямо-таки пригвоздили к этим книгам, вот он и не вертится вместе с остальными; голубыми полосами стлался дым.

— Недомерки, — Мике пихнул меня кулаком в бок, когда я обошел Даубараса и протолкнулся поближе. — Моральные лилипуты. Хорошо бы динамиту…

Он уже «набрался», этот Мике из-за туннеля, — может, тоже пива, как и мы, а может, еще чего-нибудь; вместе со столами кружились графины, бутылки и рюмки.

— Доставил к вам товарища… гм… товарища… — залопотал я, почему-то не смея вымолвить фамилию Даубараса, она застревала в гортани. — Ему так хотелось… гм… хотелось…

— Не заливай, — Мике выплюнул папиросу и швырнул ее в угол — под ноги деревянным скульптурам. — Сейчас как схлестнется с папашей!

— С Вимбутасом?

— Увидишь. Думаешь, ему правда плохо?..

Он оттолкнулся — рывком оторвался — от книг и приблизился к Даубарасу, тяжело шаркая желтыми сапогами по паркету, — планки чуть не прогибались; на нем был неуклюжий грубошерстный свитер со стоячим воротом, застегнутым сбоку на две пуговицы.

— Servus, — тряхнул он руку Даубараса, которую тот, учтиво поклонившись, первым протянул Мике, — представитель Казис Даубарас. — Рад видеть вас в обществе умственных пролетариев. Спасибо тебе, Марго, за идейную поддержку.

— Ради бога, — Марго и не обернулась. — Пожалуйста, Казис. Папа сейчас придет. Вперед, прошу вас, в гостиную.

Тут тоже все выглядело слишком неправдоподобно — как в книгах, можно подумать, что ты по какой-нибудь нелепой случайности сам оказался в книге, — никем не написанной, а лишь увиденной во сне — бывают и такие; и здесь люди и предметы вились волчками, правда все вокруг стола, за которым они и сидели; дребезжа, завывал патефон. Позабытый всеми на белом свете, допотопный «Одеон» царапал иглой круг за кругом, особенно зудяще тянул он звук «зииии», будто некую сухую жилу, но никто не останавливал, не переводил головку в прежнее положение; все были поглощены собой. Стучали ножи и вилки, звякали рюмки, жужжали, гудели голоса, точно потревоженный среди зимы улей, — все разом, и все голоса, а заодно и твои собственные мысли, тонули в едином, всепоглощающем сумбуре. «Matricula acta! Acta, любезный коллега: matricula acta est^[6], — дудел в ухо усатый гражданин в старомодном буром сюртуке. — В двадцать пятый раз собираемся по этому случаю у нашего драгоценного, нашего незаменимого завкафедрой, у горячо любимого всеми профессора Вимбутаса (он сейчас придет!) — чем не юбилей?» И он, этот усатый дяденька, выглядел неправдоподобным, тоже из книги — увиденной во сне или когда-то давно прочитанной; или с картины, не разберешь; юбилей? — вполне возможно, я не знаю, простите, не знаю, — не то юбилей, не то не юбилей, киваю на всякий случай, что-то звякает, словно треснула, обломилась льдинка; может, и юбилей, я выпрямляюсь весь, вытягиваю шею, слушаю: звяканья не слышно; да, да, я молод, мне нельзя пить, и вы, уважаемый господин, лучше разбираетесь — юбилей это или не юбилей; я и не думаю оспаривать, что вы, я непьющий, вот именно; стопроцентный непьющий, уважаемый. «Не только Вимбутас, но и я тоже был знаком с Вайжгантасом, и с Вайжгантасом и с Биржишками, а как же. И с Балисом Сруогой тоже, и с Гербачяускасом, и даже с Креве — не только Вимбутас, — хоть он и пил пиво с Креве, а потом «здрасте» ему не говорил, после того, как тот с немцами… Вимбутас просто проходил как будто мимо телеграфного столба — уж я-то знаю, сам видел… Мы с Вимбутасом старые знакомые… самые близкие… правда, он знавал Басанавичюса, но это уж, любезный коллега… Ладно? Сомневаюсь, что так уж «ладно»: все-таки Креве — это Креве, и не подать руки — не знаю…

а вообще-то я со времен Виленского сейма не занимаюсь политикой… и газет не читаю, дорогой коллега, но… если… если если если…» — усатый продолжает разглагольствовать, ужас до чего разговорчивый тип, размахивает руками, вертится — вместе со всем столом — и орет, а все равно голос тонет в общем разноголосом гаме, если если если — то вниз, то вверх скачет острый лоснящийся подбородок — ни дать ни взять алебарда; он же с картины, этот тип, ясно, с картины — я видел его на картине с конями и алебардами… Это плохо, коллега дорогой, что не подал руки, но с другой стороны, если…

Юбилей, конечно, юбилей; не зря гости Вимбутаса в галстуках-бабочках и с белыми платочками в кармашках пиджаков — надо же, расстарались; и Даубарас в «бабочке», умора; и о чем они там шепчутся с Марго, не пожимает ли он ей руку; нет, о чем совещаются — там, на другом конце стола; а все-таки, кажется, пожимает; послушай, а тебе-то что, мозгляк; он представитель, а ты рабфаковец; представитель товарищ Даубарас — рабфаковец Глуоснис; писатель Глуоснис, чуете!

— Мой милый мальчик…

А это что — бакенбарды; господи, опять тот, в бакенбардах; нет, другой.

— Разрешите, мой милый мальчик, я сяду рядом…

Он не ждет ответа, он садится на стул, этот человек с узкими губами и жидкими волосами, накрывающими лоб блестящим пепельным веером, садится и придвигает себе рюмку.

— Шапкус. Вы знакомы с мадемуазель Маргаритой?

— Марго?

— Это уже на манер французских романов, мой милый мальчик. Читайте лучше Горького.

Он даже огляделся по сторонам, сам довольный своим остроумием, но, обнаружив, что никто его не слышал — разорвись бомба, и то не услышали бы, — принялся за салат.

Он тоже был с картины, с большой групповой картины в коридоре центрального университетского здания — над столом пинг-понга и табличкой БИБЛИОТЕКА; доцент Шапкус, который помимо всего прочего еще пописывает стихи — строит модели микромира; если вы, мой милый мальчик, на самом деле любите литературу…

— Любит? Это не то слово, доцент. Он творит сам.

— Творит?

Это Даубарас, представитель Казис Даубарас, — перестал шептаться с Марго, кивает головой, потихоньку разглядывая нас с Шапкусом; Марго скрывается за дверью; возвращается, разводит руками («Не отвечает, телефон не отвечает, Казис…»).

— Мой давний приятель Глуоснис творит сам, и, знаете, доцент, с точки зрения текущего момента…

— Ага, — Шапкус взглянул на меня; глаза у него были узкие, напряженные, как и губы. — Выходит, я не ошибся. Еще одна бессмысленная жертва на вечном алтаре муз…

— Как это скверно! — воскликнул кто-то. — Отвратительно!

Это я, господи боже мой, это я подал голос, хотя звучал он словно издалека — из самой глубины этой большущей, похожей на зал комнаты, где меня как бы и не было; из зыбкого, дрожащего марева; или это тот самый, другой Ауримас, который постоянно был начеку, таился во мне и ждал своего часа, вертелся вместе с книгами, людьми, бутылками и столами; ну, быть беде.

— От-вра-ти-тель-но…

Слова эти относились к Даубарасу — к нему одному, поскольку он снова — черт его тянул за язык — завел тот же разговор, начатый им в буфете, завел и продолжил, словно мстя за то, что я напомнил о Еве; в этом мире каждый из нас что-нибудь да припоминает своему ближнему, и если мы станем из-за этого…

— Мой милый мальчик, — Шапкус резко выпрямился и замахал платочком, надушенным, как у дамы, — только что он жеманно провел этим же платочком по своим узким губам. — Хочу — молчу, хочу — кричу, а захочу — захохочу! Так в наше время рассуждает молодежь, на какое-либо уважение старшим нынче рассчитывать не приходится. Я сказал…

Он отвернулся и что-то прошептал сидевшей рядом Марго, та рассыпалась — ха-ха-ха — звонким хохотом; Даубарас незаметно подтолкнул меня локтем в бок.

— Перехватил, дружище, — недовольным голосом заметил он. — Доцент Шапкус в моих планах — фигура важная.

— Не знаю я ваших планов.

— Спроси хоть у него.

Я вскинул голову и увидел Гарункштиса; развалившись на противоположном краю стола, он глубокомысленно разглядывал разинутую щучью пасть на блюде; его брови двигались. Марго, осенило меня; это она — «ха-ха-ха» с Шапкусом? Ладно… Я тоже… тоже… Возьму и выберу хотя бы молчаливую девушку с такими ясными голубыми глазами; откуда здесь это дитя? Школьница небось, ну конечно, с белым воротничком; где я видел похожую девочку? И почему она смотрит так внимательно на меня, держа в руке вилку, на которой подрагивает весь в мелких капельках грибок, что хочет она сказать мне? И почему ее глаза словно обрызганы дождем? «Откуда ты, детка?» — чуть было не спросил я, но воздержался — и правильно сделал, так как вспомнил, где я видел ее — на торжественном собрании в честь новичков — имматрикуляции; она и тогда, сидя рядом с пареньком в деревенского кроя пиджачке, поглядывала на нас с Мике; понравились или как?