Том 1. Рассказы и повести
Шрифт:
— Итак, благородный господин граф, выслушай и не осуждай меня, — начал покаяние Доманди. — Потому что если я и не могу похвастаться большим умом, то чести своей окончательно не потерял. Я обязан исправить собственную ошибку. Этот молодой человек несколько недель назад сунул мне в руки толстую рукопись.
— Но, Габор, это не относится к делу!
— Нет, относится. Рукопись я должен был передать какому-нибудь издателю, но никто не соглашался брать ее, так как это не легкий фантастический роман, а серьезный труд о финансовом положении Венгрии.
— Ах, вот как! — удивился его превосходительство. —
— Дальше… дальше… я вам расскажу всю правду, — произнес старый Доманди, глубоко вздохнув. — Так вот, из этой рукописи я прочитал в парламенте одну главу. Знаний в области финансов у меня не больше, чем земли под ногтями.
Почтенная дама, тихо вздохнув, поникла в кресле; господин Габор стоял, как покаявшийся преступник, автор покраснел до ушей. Зато Эржика сияла торжеством.
Граф Пал Черени поднялся с дивана и пренебрежительно, выделяя каждый слог, сказал, протянув один палец Доманди:
— Ну, в таком случае с этим делом покончено. Сервус! * Мое почтение, сударыня!
— Ваше высокопревосходительство, — облегченно произнес Доманди, — автором произведения, которое чуть не усадило меня в министерское кресло, является, как я сказал, этот молодой человек, и вот уже пять лет он служит помощником стряпчего» Если бы ты соизволил оказать ему свое покровительство… относительно его повышения…
— К сожалению, это очень трудно, дорогой мой… более того, невозможно: сейчас всюду идут увольнения. Adieu! [1]
1
Прощайте (франц.).
1881
АХ, ЭТОТ ИЗВЕРГ ФИЛЬЧИК!
Перевод Б. Гейгера
В Челто, в Майорноке и в Бодоке распространился вдруг вздорный слух, будто знаменитая шуба старого Фильчика — не что иное, как плод пустого воображения! Дескать, старик лишь тешит себя мыслью о ней, разглагольствует и бахвалится, хотя никакой шубы у него нет и, вероятно, никогда не было.
А между тем шуба у этого старика все-таки была. Жители Гозона — ибо Фильчик переселился к нам с противоположного берега Бадя — отлично ее помнят, в особенности те, что постарше.
Это было великолепное произведение скорняжного искусства: желтая шуба, длинная, с широким воротником из черной овчины, с обоих концов которой вместо кистей свисали натуральные бараньи ножки с копытцами, скрепленными между собой двумя красивыми серебряными пряжками. А внизу на каждой поле были вышиты блестящим гарусом зеленые тюльпаны. Чуть повыше красовались птички с ярким, преимущественно красным оперением, и на спине расположился целый город Мишкольц, с бесчисленными домами и всеми своими церквами; на одной из колоколен восседал даже кальвинистский петух *.
Словом, шуба эта являлась настоящим шедевром, на создание которого скорняк не пожалел ни труда, ни материала.
Да ведь и делал-то ее не Мочик из Гозона, а самый прославленный скорняк города
Но каким бы достопримечательным одеянием ни являлась эта шуба и как бы ни кичился ею Иштван Фильчик, железные клыки неумолимого времени не пощадили и ее. Они обошлись с ней столь же бесцеремонно, как если бы она была лишь зимней бекешей студента-правоведа, сына местного нотариуса. Вышивка выцвела и стерлась, а желтая кожа загрязнилась и засалилась. Да и моль основательно над ней потрудилась, особенно безжалостно расправившись с подкладкой и воротником.
Но Фильчик, подобно влюбленному мужу, который не замечает, как постепенно увядают розы на щеках его жены, хотя своею же рукой срывает один за другим их нежные лепестки, не видел этого печального разрушения. Поношенная шуба неизменно представлялась ему по-прежнему добротной, и его обычная присказка: «Надену-ка я шубу!» — никогда не утрачивала горделивого оттенка.
Зимой и летом шуба висела на большом, начищенном до блеска гвозде, чтобы хозяин, сидя за сапожной колодкой, мог всегда иметь ее перед глазами и на нее поглядывать.
Но, по правде говоря, старый Фильчик не слишком-то много сидел за своей колодкой. Недаром прозвали его в насмешку «божьим сапожником»: собственно, у него и не было других клиентов, кроме господа бога.
Старик был малость с ленцой. Если он порой и тачал кому-то сапоги, то делал это как бы из милости. И люди не слишком беспокоили его заказами, тем более что он частенько бывал попросту груб. «К чему мужику сапоги? Ходили бы босиком!» — говорил он случайным заказчикам.
Человек угрюмый и неприветливый, старый Фильчик не любил никого и ничего, кроме своей шубы.
В самом деле, можно ли вообразить большую жестокость, чем та, которую он проявил к своей единственной дочери Тэрке!
А чем она, в сущности, провинилась? Отец собирался насильно выдать ее замуж за хромого мельника из Чолто, — а уж это было все равно, что посадить в один горшок резеду с крапивой.
Не удивительно, если Тэрка предалась печали, сердечко ее сжалось, головка закружилась, а ножки невольно сделали ложный шаг: ушла она из отчего дома, сбежала с молодым исправником.
Провинность, конечно, немалая. Но молодость всегда опрометчива и склонна к увлечениям. За этот проступок весь род людской, быть может, имел право бросить в нее камень, но, уж во всяком случае, не родной отец.
С той поры старик сделался еще более лютым и мрачным. И когда спустя некоторое время Тэрка с выражением раскаяния на лице наведалась однажды домой, ища примирения с родителем, старый Фильчик отвернулся от нее и хмуро пробурчал:
— Я вас знать не знаю, барышня.
Затем, сняв с гвоздя шубу, он покинул дом и возвратился лишь тогда, когда уехала дочь.
После этого бедняжка Тэрка никогда больше не осмеливалась заглянуть домой. С тех пор она видела своего отца всего только раз, проезжая с исправником в коляске через деревню. Фильчик понуро брел к корчме «Белая рубашка», когда дочь из экипажа крикнула ему вслед: