Том 1. Солнце мертвых
Шрифт:
– Нравится тебе?., я куплю… – сказал он и подумал: какое маленькое.
– Купи… – сказала она чуть слышно.
Было больно смотреть. Он ушел в темные комнаты. И отсюда был виден голубой свет. Но теперь этот свет не вызвал очарования: «куют гвозди». Тронул сирень. Она уже осыпала крестики, а ландыши уже вчера были желтые.
– Паля…
Он вошел. Мать сидела над чемоданом, низко нагнувшись. «Плачет», – подумал он, и у самого раскосились губы.
– Мама… нельзя же так!..
Она смотрела на чемодан и не могла говорить. Эту тяжелую минуту разбил резкий звонок. Принесли телеграмму.
И усмехнулся: счастливый капитан!
Сушкин с Жуковым выехали с Полевой, когда все спало.
– Тихо у вас тут, ваше благородие… – сказал Жуков. – Сады…
Сушкин посмотрел в темный овраг, отделявший Полевую от городка, и вспомнил, как ел здесь сочную сныть и строил запрудки на ручейке.
– Сады… – повторил он и оглянулся.
С высоты, за оврагом, дом хорошо виден, но теперь тонул в черноте. И опять увидел Сушкин вдали тихий голубой свет.
…Мама тоже этот свет видит… На батарею попадут отсюда…
И мысленно продолжил цепь от этого тихого света туда, включил в эту цепь Жукова и себя и почувствовал радость, что не один он, а с Жуковым.
– Ты молодчина, Жуков… – восторженно сказал он и тронул за руку. – Вернемся… оставайся жить с нами…
– Я по садам понимаю… – оживился Жуков. – Можно, ваше благородие, такой сад разделать… и доход будет, и всякое удовольствие!
…Да, сады хорошо разделывать… – представилось в этой черноте Сушкину. – Вишни, белые деревья… птицы березы любят… Но это все было раньше, а теперь суд идет… Кто-то кого-то судит и неизвестно за что…
– Эх, Жуков! Так ты любишь сады разделывать?
– Так точно, ваше благородие… я по садам больше.
– Ну, а с женой как?
– Жена-то в Москве оказалась… только в Москве ее не нашел. Все кварталы обошел – не нашел. А тут и срок кончился.
– Не нашел?
– Никак нет, ваше благородие… не нашел. Адрест, что ль, напутали! такой и улицы нет: Дудкина улица, дом Сапогова.
– Дудкина улица… Да, такой нет.
Поглядел на Жукова – не видно было его лица. Выехали на Мироносицкую. Дом с высокими елями спал. Сушкин поглядел на темные окна…Дудкина улица… прощай!
– Ничего, Жуков… пройдет, все пройдет! это все маленькое.
– Так точно, ваше благородие… пройдет. Утрясется.
– Утрясется?! Да, это ты верно… утрясется. Вот! Подумал – и словно поставил точку.
Все пройдет. И фабрики эти с клетками, и подлая красная вода, и гнилые домишки… все пройдет. Все промоется, продерется с песком и будет чисто и ровно. Утрясется.
Остался городок в темной низине, и пошла ровная дорога.
Пошла и пошла – полями, лесами, громыхающими мостами, снежными деревнями и городками в огнях и тьме. В сумеречных днях бежала она под серыми облаками. В ночном реве и в ветре бежала и бежала она, железная и прямая, с которой уже не свернешь, не остановишься, не подождешь попутчика. Не крикнешь, – сворачивай, там! – и не услышишь песни. Все вперед и вперед, к новому дню, который неизвестно как называется… Только струится свинцовая муть: ни утро, ни вечер, – те же серые сумерки.
И день, и еще день глядел
– Огонь! – крикнул Сушкин.
Сильный толчок от груди в голову вскинул его на койке. Он посмотрел в испуге, а лежавший против него офицер-мальчик сказал тревожно:
– Вы сейчас кричали во сне…
– Да… – сказал неопределенно Сушкин.
Мигали огоньки за окном. Проплыла темная башня. За окнами шумели ноги и голоса.
…А ведь это та самая станция, – подумал Сушкин, присматриваясь, – где пряниками торгуют…
И резко задернул шторку.
– Кажется, здесь какими-то особенными пряниками торгуют… – сказал прапорщик, заглядывая за шторку. – Не знаете?
– Знаю, как же… – с раздражением сказал Сушкин. – Тут красавица в рыжем мехе… Поглядите на красоту с хвостом.
– Как с хвостом? – недоверчиво усмехнулся прапорщик.
– А так… – усмехнулся и Сушкин. – Стоит красота и хвостом играет. Последняя красота… Там такой красоты не увидите…
– Интересно… – все еще сомневаясь, сказал прапорщик и пошел.
Странное чувство, не то беспокойство, не то тоска, но что-то неприятно-волнующее охватило сейчас же Сушкина, как только ушел прапорщик. Не хотелось идти на станцию – казалась она ему такой неприятной, вызывала воспоминания. Но он все же пошел, чтобы избыть овладевшую им тоску: быть на людях.
Все было то же, как и в тот вечер. Белые повара за окнами, козыряющие солдаты, домик в березах. И даже часовой с шашкой у груды ящиков. И опять небо в звездах. Будто нарочно: все было облачно, а теперь для этой станции – звезды!
Прошел мимо окна, в которое было видно продавщицу. Так же она стояла за прилавком и вертела шеей. Прошел и захотелось опять взглянуть. Вернулся и посмотрел, – и вздрогнул от неожиданности: у прилавка стоял Шеметов. Смутно сознавая, что этого-то он и хотел и ждал все эти дни томленья, Сушкин быстро вошел в вокзал. Да, Шеметов. Тот стоял к прилавку спиной и как будто смотрел к дверям.
– Здравствуйте, капитан! – нервно, чеканным голосом сказал Сушкин, четко прикладывая руку и звякнул шпорой.
– Аа… – вовсе и не удивился Шеметов и пристально, что-то припоминая, всматривался… – Вы что… хворали?
– Нисколько… должно быть, устал немного… – смутился Сушкин.
– Изменились… – вдумчиво, изучая, вглядывался в него Шеметов, и Сушкин почувствовал, что Шеметов как будто знает. – Ну… ничего… окрепнете.
И потрепал по плечу. Пригляделся и Сушкин: лицо Шеметова еще больше осунулось и пожелтело.