Том 1. Солнце мертвых
Шрифт:
Она позванивала ножичком по лафитничку.
– Прикажете убирать-с? – спросил официант.
– Ну, хорошо-с, – сказал баритон. – Представим себе, что все эти наши «песенки»…
На палубе пороло дождем. Со свету ничего не было видно. Говорили вахтенные, что был огонь с берегу, а вот нету. Звал и звал пароход.
– Дают? – кричал Серегин капитанскому мостику.
– А черт их знает! – сердито отвечал мостик. – Баканы горят – есть кто-нибудь…
Где берега? Непроглядная темень с покачивающимися какими-то голыми огоньками.
– Дает! –
– В корму входи-и! – заревел рупор.
Завозились кожаные куртки в свете фонарика, поднялись черные жерди и упали: багры зацепили невидно подобравшуюся лодку.
– Готова-а!
Серегин прыгнул. За ним кинули чемоданчик. Подняло и швырнуло в хлябь. Отходили светлые окна салона, узились, завернулись. Дальше, дальше уходили боковые огни, светя на прыгающие волны, пуская два долгих расходящихся вала, унося тыльный рубиновый огонь. Уже не было их, а этот кормовый огонек становился недвижным и уже не живым был, а покачивался на вольных волнах рядовым унылым баканом. Дольше всего держался белый на невидимой мачте, и не разобрать было – пароход ли шел где вдали, звездочка ли гляделась в прорыве неба.
Переменился ветер – упорно, густо тянул с берегов, нес шумы чащ.
– Садись! – уже который раз кричал с весел робеющий молодой голос.
Не видел и не думал Серегин – кто там, невидный, на веслах. И как часто бывает, когда попадаешь во тьму с яркого света, – остается в глазу резкое отражение только что виденного, – так и было с Серегиным. Перед глазами, во тьме, на ветру, резко стоял угол стола, белая скатерть, край серебряного ведерка, нежная рука в кольцах, золотой портсигар в буковках, полстаканчика красного вина, розовое что-то в окурках на блюдечке…
…А портсигар?!.
«Бабочки» не было ни в боковом, ни в других карманах. Она осталась лежать на столике, рядом с тем портсигаром. Теперь едет там…
…Оставил. Ну, Иван уберет…
Вскинуло на крутую волну, швырнуло – чуть не упал Серегин.
– Садись, говорят! Не выгребешься никак… – кричал плаксиво молодой голос.
– Кто на веслах?
– Маяшник!
– Маяшник утоп!
– Што ж, что утоп… А сам кто?…
– Судоходный смотритель! – А-а… виноват…
– Тело нашли?
– Не!
– А ты откуда? староста нарядил?
– Староста! Подрушный я, с пятого поста! Аксен…
– Справляешься?
– Ничего… Скушно тут…
– Что?
– Воет!
– Что воет?!
– Женка ево, в салаше… не уходит…
Лодка толкнулась в берег.
1913 г.
По приходу
Обедня у Вознесенья отошла рано, поздней сегодня не будет: надо идти по приходу – славить.
В церкви пусто. Только сторож в парадном кафтане с позументом нашаривает под Распятием в можжевельнике оброненный
– Пишешь – не разберешь. Сам прочитай.
– Присядьте, батюшка, – говорит псаломщик, пододвигая тяжелое церковное кресло с бисерной затертой подушкой.
– Аносов, Мухотаев, Иван Афиногеныч, Парменов, Кундуков, Семин…
Батюшка точно дремлет, покачивая головой в седеньком пуху. У дьякона голос баском, играющий, но иногда с глухотцой, – последний год что-то побаливает горло, и он боится, не чахотка ли у него, но к доктору идти не решается.
– Чикачев, Вахрамеевы, Мишкин…
– Мишкин?! – останавливает батюшка. – Вычеркни.
– Я на случай записал, – говорит дьякон. – Не примет – его дело, а только сын его к нам ходит…
– Похерь Мишкина, – устало говорит батюшка. – Не в свой приход лезем. Иконы у них от Мироносиц были…
– Да ведь сомнительный пункт… фабрику на огородах поставили. Мироносицкие за канаву заходят – мы ничего не говорим…
Дьякону жалко вычеркивать Мишкина: у него родился седьмой, надо делать пристройку, к тому же сын Мишкина вот-вот женится. Дело об огородах, – какого они прихода, – тянется третий год, надо хотя показать мироносиц-ким свое право. Но о. Василий колеблется.
– Ну, хорошо, – ворчит он. – Ставь нотабене. Ссор он не любит, кроме того, сын мироносицкого заходит к ним поиграть на скрипке и ухаживает за Наденькой, последней. Да и нехорошо ссориться.
– Кажется, Пименова пропустили, о. дьякон… – нерешительно замечает псаломщик.
– Пименова-то… Да не на второй ли уж день его?..
– Нельзя на второй, – говорит батюшка. – Всегда на первый, а то…
Дьякон ставит Пименова на первый день и все-таки сомневается: Пименов дает рубль.
– Старый человек, нельзя… – утверждает записку о. Василии.
У северных дверей дожидается в стареньком плисовом салопе просвирня – в котором часу начнут славить. Псаломщик завертывает в епитрахиль праздничный крест и укладывает в низенький, обитый снутри синим бархатом ящичек, гасит сильно полыхающую запрестольную лампаду и замечает, в полукруглом цветном окне, за престолом, веселый солнечный свет – праздничный свет морозного утра.
У него много радостного: женился перед Филипповками, приход фабрикантский, святки, и сегодня позваны гости. Заглядывает в зеркальце, у печурки, ставит покруче хохолок, подкручивает все опускающиеся рыженькие усы. «Воробьиный нос» – вспоминает училищную кличку. Но и нос сегодня ничего, и так импонирует подаренный женой к празднику синий, белыми подковами галстук.