Том 1. Солнце мертвых
Шрифт:
Достает заборную книжку, глядит в васильчихину харчевую запись, глядит на сомовью голову и почеркивает кой-где.
…Он про-пишет…
Поторкнвает-скрипит возок с сеном. Длинноспинный мужик в кургузом бахромчатом полушубке топочет разбитыми валенками на уцепившуюся за вожжи сухенькую старуху, обмотанную платком до глаз.
– Отзынь, мразь! Захочу – пропью, захочу… в банку покладу!
– Акимыч-батюшка… не давай ты ему на руки, сатане! – кричит на ходу старуха, не выпуская вожжи. –
– Прямо чай, – не сено, Иван Акимыч! Отзынь, говорю!
– Денег не наторговал. В обед жди моего разговору.
– В обе-эд!
В лавке уже позвякивает медяками у сборки жена. Она полная, дряблая с лица, передние зубы выщерблены. Четко набирает столбики мелочи и ссыпает в мешочек. Иван Акимыч ценит ее за сметку и глаз, но уже отлюбил и живет с садовничнхой Настюшкой. Василий, женатый сын, возится у весов, прикидывает на чашки гирьки.
– Не шибко соображай-то! – кричит Иван Акимыч с порога, гонит мух с балыков, уже взятых солнцем, оглаживает жирок: хорош товарец!
– Веночки-то, Степанидушка, выкладь… чего они за кадушкой у тебя хоронятся? Василья, вывесь на дверь парочку повеселей каких.
– Сомовину-то вот куда девать будем? – сердито говорит Степанида, прикидывая на глаз сомовину. – В рассол опустить?..
– Пильщики на машину пойдут – заберут. Смотрит на голубой глаз в золотом треугольнике и кричит церковному сторожу, который раздувает самовар у сторожки:
– Паннкадил-то мелком протри, слышь!
– Протерши-и, Иван Акимыч! Ланпадку бы у запре-столья сменить… лопнула в утрени-и!
Весело вьется синий дымок над самоваром, весело шумят грачи в березах, воркуют за вывеской голуби, воздух степлел, белые пленки истаяли, и поблескивают в колдобинках плавающие овсинки. На пригревах густо попахивает навозцем.
Солнце только еще над березами, а работают в десять рук. Из чайной рядом, где торгует невестка с подручным, Иван Акимыч вытребовал младшего сына, Петюньку, – носит товар на возки. Косенькая, востроносая Нютка, натуго повязанная материнским платком, сидит высоко на мешках для дозору и визгливо покрикивает:
– Мамаша-а… рыжий энтот селедку взя-ал!
– Ишь, скважина… се-ледку! Человек товар выбирает, а она што!
– Ядрицы полпуда, первачу мешок… еще чего?
– Ржавую-то не суй.
– Жир текет… ржа-вая. Четыре сорок с Михайловского, мамаша.
– Мешок подсолнуха пироговскому! За сахар получили? Свинины семь, пять осьмых, пшена четверку…
– Ты не швыряй, не швыряй… куда вытянет…
– Два куска на поход… не задерживайте покупателей.
– Мамаша-а! подсолнухи все хватают!
– Косая, а все видит…
– Шипротов не прикажете,
– Мелки-и? Так и говори, что тебе гусиные надобны! Изюму кто требует?
– С красенькими-то давай, поглазастей… на Казанскую мне…
В лавке битком, – крутятся, как в бучиле.
– С Козыря-то, мамаша, получили?
– Какой я тебе Козырь? Ко-зырь!
Хряскает под топором солонина, трускает вскинутый на плечи мешок подсолнуха, полязгивают гирьки.
– Сомовинка-то в солонинку тюрюхнулась!
Под Нюткой плывут и толкутся шапки, платки, плеши. Видны ей нищие у порожка, с вымытыми холщовыми сумами через плечо, разевающиеся беззубые рты, но голоса тонут в круговом гуле. Не добраться им до прилавка, где Степанида проглядывает на свет бумажки, позванивает о кирпичик серебрецом, ссыпает медяки в ящик.
– Подайте, милостивцы…
– Мамаша-а… Санька балыка палкой бье-от!
– Я тебе побалую, дьяволенок!
Не справиться с покупателем, враз хлынувшим из-за реки в тесное время. Помогает непутевый невесткин брат, Левой Рыжий, в урядниковом картузе и подтянутой ремешком сестриной кофте. Дело для него непривычное, в голове погукивает, глаза вспухли от пьянства, но из-за доверия старается во всю мочь, приглушает неслушающийся голос и посыкивает как городской.
– Пож-жалуйста, покупателя не задерживайте… Сви-нинки-с вам? Самая замечательная, англиже-с… Не беспокойтесь, уважим своего покупателя. Песочку фунтик-с?
Срывается и гудит в золотистую бороду:
– Вертишься тут, чертова голова… Прикажите, бауш-ка, завернуть?
– Заверни, соколик, заверни. Чайку восьмушечку мне еще…
– Брала бы уж четвертуху!.. А сахарку? Самый замечательный.
– Ты, дядя, не горячись… пальца твово мне не надоть. С краешку, с сальцем облепортуй…
Топор у Левона соскальзывает, фунтики разъезжаются, борода смокла. Он уже просыпал изюм в селедки, Иван Акимыч выругал его обормотом и определяет к муке.
На коновязи перед лавкой полно. Поматывают лошадиные головы – рыжие, сивые. Лежат на возках пузатые мешки подсолнуха, как снег белеют на сене пудовички крупчатки, синеют головы сахару, бьет расплющенным солнцем с помятых жестяных жбанов.
Через головы видит Иван Акимыч, как проехал обратно Васильчихии конюх, за ним вскорости и доктор Синев с лобановского пункта в своей плетушке с мальчишкой. Через дорогу ковыляет с корзинкой хромой и чахлый мухинский садовник Колотушкин – забирать для господ в долг.