Том 1. Солнце мертвых
Шрифт:
– Просто – живут и умирают и ни о каком лике не думают, – сказал, помолчав, студент, – а кое-чего после себя оставляют. Ну, о твоей правде я с тобой говорить не буду. Слишком мы разные…
Постучала в дверь Милочка.
– Господа, уезжаю! Праздник в дороге буду встречать, а завтра дома!
И упорхнула. Было слышно, как целовалась она в коридоре с хозяйкой.
– Живо прояснило, – сказал студент. – Так и у всех. Пойти постричься.
Зашла хозяйка показать, какой вышел у нее кулич. Пришел чиновник-сосед и попросил штопор. Потом робко просунул в дверь серое лицо в красных точках юноша
– Маша, Маша, как не стыдно. Ты забыла про меня! – сказал воротившийся студент и поднес ей розовое яичко-мыло с рубчиками.
– Да ведь это я жениху, – пожеманилась Маша.
– Прощаю и благословляю. Вот юлой вертится, а жениха приглядела… и ни о каком лике будущего не помышляет, – сказал студент и принялся разворачивать покупки.
Вынул пасочку в три вершка и кулич в четверть, с бумажной розой.
– Недурно пущено? Красо-та!
– Купил-таки?
– Я, брат, и этих купил… Белые скучны, а тут символ!
И, посмеиваясь в усы, вытащил пяток красных яиц и обложил куличик.
– Веселить! И еще одну штуковину подцепил, – развернул он сахарное яичко. – В мелких лавчонках только и найдешь. Во-первых… па-но-ра-ма: мох, изображающий зелень весны, и там… символ! И стоит всего двугривенный. Это я одной знакомой даме лет пяти…
И приколол на стенку.
– А сейчас буду пасху есть.
Но не стал есть, а накрыл колпачком и сунул в форточку.
Качкова опять знобило. Он накрылся пледом и задремал. У чиновника принялись топать и звякать. Студент пошел к телефонистке играть в шестьдесят шесть. Скоро пришел и унес гитару.
Когда Качков проснулся, вспомнил, что надо куда-то пойти, чего-то купить или сходить в баню. Было холодно и не хотелось вставать. В комнате было уже вечернее солнце, и играл на обоях зайчик. Этот вечерний свет был знакомый, предпраздничный свет весеннего вечера. Потом этот свет стал краснеть, бледнеть, сдвигаться, и в окно заглянуло холодеющее небо.
У чиновника было тихо. Да и во всей квартире было тихо. В коридоре юноша Петя шепотком просил Машу сходить к сапожнику и потребовать, наконец. Маша божилась, что разбежались все мастера, и фыркала. Петя сказал плаксиво:
– Вам смешно, а как же мне без сапог?!
– Награжу вас штиблетами, насуйте бумаги и валяйте… – сказал голос студента.
В комнате было совсем темно.
– Хороша Ниночка! – сказал, пощелкивая, студент. – Засыпал ее цветами какой-то хлюст.
– А ты ходишь и нюхаешь! – сердито сказал Качков.
– Не отказываюсь, уважаю красивых женщин. Ну, а теперь мы что будем делать? К Копчикову пойти?.. Трамваи кончились…
И лег.
– А у меня опять лихорадка… – сказал Качков. – Дело дрянь.
– Сказано, – поезжай в Ялту!
Больше не говорили. Не разобрать было, спал ли студент, или лежал и думал. А Качков думал. Рисовалась ему – «Тишина». Поляна в березовой роще, вечер. На вершинках
– Как в ковчеге-то тихо, – сказал студент. – Чиновник ушел пьянствовать, а юноша зубрит свою латынь. И на кой ему черт супины? Ехал бы, дурак, в свой Черемухов, служил в казначействе, гонял за девчонками. Философ скажет: это действует стихийная сила жизни, из этих силенок, которые сидят без сапог, выявляется постепенно чудеснейший лик отдаленнейшего будущего, а…
– Ты подумай, что говоришь! – раздраженно отозвался Качков. – Это цинизм!
– Ты не приставай, я зол сегодня. Нагнал на меня тоску!
У хозяйки пробило десять..
– Ну, пошел я…
Студент пустил электричество и стал нацеплять крахмальный воротничок. Потом надел новые штиблеты, а старые кинул за дверь.
– Получайте!
А Петя как будто ждал. Выскочил из двери и сказал радостно:
– Как вы меня устроили! А то прямо безвыходное положение…
– Именно.
Потом студент хлопнул себя по лбу, достал поздравительную открытку и сел писать.
– Матерю-то и забыл. А она у меня любит это… и говеть тоже любит. Ну, так-с… А теперь пойдем звоны слушать…
– Знаешь, и я пойду, – сказал Качков.
– Напрасно. Можно и подхватить…
– Все равно. Эту ночь я всегда проводил под небом. Могу фуфайку надеть. Всегда с людьми… – говорил Качков, натягивая штиблеты. – А сегодня особенно… Можешь смеяться, но эта ночь всегда меня освобождала от всего мелкого, будничного… настроение давала!..
Он говорил так искренно, что студент не сказал обычного, вроде «разводишь идиллию» или – «будет тебе канифолиться». Только посмотрел на вихры Качкова и сказал шутливо:
– А знаешь… ты страшно похож на Цезаря!
Когда вышли на улицу, было необычно тихо. Лаяла собака, и казалось, если закрыть глаза, что они где-то в глухом уезде. И небо было особенное: показывалось таким Качкову.
– Всегда в эту ночь, – сказал он, – кажется мне, что небо закрасили в новую синеву, а звезды промыли, чтобы они сияли по-праздничному.
– Начистили мелом…
Попадались прохожие с белыми узелками. На углу, у церкви Григория Неокесарийского, стоял городовой и говорил кому-то невидимому:
– В прошлом годе дождь отсырил – и не было результату…
От церкви тянуло можжевелкой. За темной оградой бегали мальчишки с огарочками и кричали: «саль меня! саль!»
– Две тысячи лет прошло, а идея не умирает, – говорил Качков, стараясь бороться с дрожью, которая сводила губы. – Искупление какой-то величайшей неправды величайшим самопожертвованием! Лучше отдаст себя за все, во имя прекрасного! Я не говорю, что я слепо и буквально верю. Пусть это миф, я не знаю… но если и миф, так и тогда, – и тем более, – надо поклониться человечеству, которое это создало! Духу поклониться! Ведь это герои духа и мысли, если сумели такое выдумать. Величайшее отдает себя на позор, на смерть, чтобы убить смерть! Ведь такому человечеству, раз сумело оно подняться до этого и чтить это, – какие бы оно ошибки не совершило, – все можно простить, все! Верить в него можно!