Том 1. Солнце мертвых
Шрифт:
– Так-так, – ласково говорит дядя Семен, оглядывая ее. – Ну, порадую я тебя. У образов там… попов работник привез, только-только ушла…
– Письмо?!
– Да с патретом! в Двинске сымался.
– Ой, врешь?! – вскрикивает она, схватывается и, переваливаясь, бежит в избу.
– А до него-то все будто недовольная ходила. Молодка… глядишь – и от дому отобьется, ну да теперь закрепил, крепче гвоздя пришил. Люблю эту самую манеру, как баба занята. На скотину горе смотреть, как не покрыта, а про живую душу чего говорить!
Жизнь творящая, мудрая говорит в нем, хозяине. Все у него слажено, все у места и все имеет свой смысл – все для жизни. И внутренний мир налажен плотно и просто, как и хозяйство. Держится за него и боится, что вот поползет. Задумываться стал, да и как не задумываться. Сена у него собрано два сарая, и
– Горе, что говорить. Нонча баба себя оказывает, мужика сколь поубавилось. Много народу зашатается, дай время. Теперь видать. Семеро дворов не обсеялись, а на весну… подумать надо, чего идет. Так надо подумать… а ничего не поделаешь, коли воевать надо. Сыщи-ка, поди, работника. Нанялся ко мне один разува… до войны его кажный по шее благодарил за работу-то его: курева да хожева – тольки от него и делов. А тут и за его перо ухватился – не совладаю с сеном. За рупь с четвертаком – и лапша мне чтобы кажный день и каша белая, три раза чай чтобы! Натерпелся. Дороговизь! Лапти плести будем, вот что. Восемнадцать рублей сапоги, а? Карасий – семь копеек, гречка – четырнадцать монет фунт… да затхлая! Ситнай… во как лавошники-то нас уважают! Греб такая идет – во все карманы. Я газеты читаю, понимаю. Ведь, караул кричать скоро буду! Да я-то крепкай! А вот… Ах, зашатается народ, заслабеет. То был поднялись, то был взовились… укрываться стали… да водку запрети – да милинеры были б! Энтот, змей, устерег. Эх! политику надо! такую надо бы политику, тут политика прогадала! Я газеты читаю… я б тебе сказал!..
Стукнул черным кулаком по коленке, сжал губы: боль в каждом слове, в каждой морщинке, избороздившей его лицо. Не для разговора говорит все это: каждая лишняя монетка – мозоль, кровь, заплата. Шестьдесят лет воловьей работы, поломанных ногтей, натруженных плеч, грыжи, поясницы, разбитых ног – в нем. Тысячи снес он в казну, сотни десятин взрыл и выгладил, тысячи пудов хлеба вымолотил и пустил в оборот жизни. Знает, как надо есть хлеб – медленно пережевывая, до сладости. Вырастил двух сыновей, двух дочерей выдал, за сестру-вековушку внес в монастырь. В солдатах служил, на заводах работал, тысячи ломтей подал, в оконца… Знает вздутыми жилами, чего стоит подняться и жить, не глядя в люди. И понятно, откуда боль, когда говорит жарким шепотом:
– И что за черт?! Почему ж его допрежде-то не учуяли? Почему не смотрели, такое допускали?! Все писали – вот году не протянет, вот хлеб у его доходит, кастрюльки сбирать начал… а он на вон! И-талия! – стучит он ногтем в желтые пятна на ладони, словно в дощечку, такой сухой стук, – могущая тоже держава с нами съединилась, а ему ни черта! Ведь, обидно! Миша рассказывал… «Папаша, говорит, уж как мы старались!» Мишка говорит, а я знаю его, чего он стоит и как может стараться. Огонь! Ведь, супротив мово Мишки ни один немец-ерманец не выстоит! Ведь, он их, как щенят, швырял. Он да еще Маяк, парень с Лобни. Маяк энтот на штык не брал, а махом, под косу. А коль на штык – через себя перекидывал! Даже в книгу там про него записали, так старались… мост под огнем навели, себя не жалели, – даже немцы, пленные дивились. Только бы нам чутошная поддержка антилерии была! А наша антилерия ихней никак не удаст. Перебежали б по мосту и сбоку бы его взяли – разнесли бы до пера! Вдрызг смел все к черту и сам сбоку навалился. Антилеристы плакали, землю грызли, – так за сердце взяло! Снарядов, друг, не дохватило! А?!
Дядя Семен, огромный, в серых кудрях, вол-мужик, приближает перекошенное лицо и глядит недоумевающими глазами, в которых боль. Он – не он. Это вся тяжелой жизнью выученная, мудрая, болеющая Россия, скорбящая и все же непоколебимая. Шепчет он, словно боится, что услышит его изба, тихие, уже осыпающие листву деревья, это осеннее, покойное, холодное небо. В голос-то шепот, чуть не слезы, когда он спрашивает пустоту вокруг – а?! И нет на его вопрос ответа.
А вот и бабка. Да как же захилилась она! Лицо – печеное яблоко, а глаза… Теперь они всегда плачут, сочатся. С весны вовсе перестала видеть одним – только красные круги покачиваются, большие и маленькие.
– Взяла да проплакала! – пробует шутить дядя Семен, а выходит горько. – Говорил – не реви дуром. А вот теперь и внучка, гляди, не разглядит. Совсем сяклая стала старуха.
– Ай дьячок? – приглядывается бабка к завалинке.
– Поп!
Сон хороший – по лицу дяди Семена видно. Он теперь и сам любит разбирать сны, бабью глупость. Бабка присаживается на кулаки. Исхудала, в чем душа держится, с носа висит мутная капелька. Есть ей, о чем плакать: другой сын, что в Москве живет, в каретниках, написал, что и его скоро позовут воевать. А он вовсе квелый.
– Не возьмут! – решительно говорит дядя Семен. – Такого добра не тронут, хромой он. А она все не верит, плачется. А он у меня, шельма, с портнихой живет, блудит…
– Чай, с белошвейкой… – плачется бабка, отжимая кулачком нос. – В шляпках водит, как барыню…
– Ну, и пущай… с белошвейкой. С портнихой-модисткой живет в сожительстве, с гражданской женщиной… на ее все жалованье изводит, сто рублей теперь выгоняет. Сто рублей! Такой каретник – черт его знает, какой! А полсапожки нонче для портнихи хорошей… красенькая! И вот к Успенью прислал ей, матери-то… три фунта баран-ков сухих да пастилы яблошной… да денег три рубля!
– Два рубли… Не добытчик… нет, не добытчик…
– А сто-то рублей! Вот с обиды-то и реветь, пятую неделю глаза теряет.
– Белошвейке своей кофту купил… писал. – Двадцать семь рублей дал…
– А тебе пастилы! мало? Реветь, дура… Да его, черта, в самые окопы надо, после этого! Черт-шишига… Образованный стал, книжки читает, в полиции сколько раз сидел, забастовки делал! У-у!!
Дядя Семен даже зубами скрипнул, кулаком затряс, задохнулся. Глаза сверкают, брови выгнулись – подвернись каретник – расшибет.
– Проклясть мало такого с… Да будь он, анафема!.. Бабка дернулась, соскочила с кулаков и затрясла скрюченным пальцем:
– Шу, ты… чумовой!
– Ладно… поеду-удосужусь… оттаскаю. Всякие слова говорит, как образованный… а родные ему – чего! Издыхать будем… змей холодный, не почешется! Образование ихнее… – стучит он кулаком по завалинке и отстраняет бабку, не видя. – Ты меня из-за него, паскуды… душу мне вынимаешь! Все равно прокляну, про себя! Чего это?! – тычет он к церкви. – Церковь Божия?! так? чего на ней стоит? Хрест?! Для чего хрест ставят? сказывай, для чего? – не то меня спрашивает, не то старуху. – А для того, что… спасение! пострадал и… и молись – смотри, помни! Кровь свою отдал драгоценную, за всякую… за всех змеев и за стервецов! Вот! За всех, хорошие ли, негодящие ли… За дрызг всякий, за воров-разбойников, за убивцев, за кровопивцев! Значит, памятуй. А у нас что?! По образованию как надо? Энти, образованные, а?! энти, стервецы… с кем воюем-то?! Они уж самые-то образованные, нет выше… я газеты читаю, знаю. Ну? Машины всякие, техники всякие, все пройзошли, нас дураками считают… Да мы-то ангелы Божие! Нет, погоди… я тебе распостраню мысли, погоди. На людях пашут! Людей всяким помойным дерьмом кормят, пленных! А под хрестом чего говорят, в церкви, а? О негудующих-пленен-ных! А они как?! Женчин догола раздевают, на окопы становят! на костре жгут, живых еще пристреливают! глаза пальцами протыкают! языки режут! ухи ножницами режут! газеты читал! Войну, змеи, начали, сколько годов ножи точили! а?! И нигде такого замечательного образования нет, все могут! А мы-то, Господи! Грязные, рваные, пьяные… по-родительскому ругаемся… грамоте не умеем, чисто в лесу живем… а как мы?! У нас, вон в Колбове, девять человек ерманов работают у барина. Ну? Вот сам видал, хрест приму – не вру… Тащут двое их бревнушко, а мальчишки в ночное погнали. Мальчишки наши как? Бог, говорят, помощь! Ей-Богу! Кто их учил?! А энти смеются, гадюки! Да чего еще… Один чтой-то по-своему крякнул на них, и засмеялись, да нехорошо так. Понятно, наши мальчишки кто в чем, рваные. На кофту смеялись, что в бабьей кофте, хлопья из рукава видать. Ну, я им и показал тут!..
– А что?
– Я их так…! Взял одного за ворот… а здоровые, черти… ну, да, ведь, и я не маленький. Взял его да головешку-то ему и нагнул-толконул! Кланяйся, такой-растакой, ежели тебе Бог-помощь говорят! Так и присели, ни живы. Мордастые, черти. А кормят-то их как у нас! Барин по-немецкому с ими говорит, барыня за ручку. Э! А они все ха-ют. Чтобы образование показать! Все у нас никуда, не по их все. Ведь, вот не знали-то, что они в гости будут… березы бы для их перекрасили, в речку бы молока напустили, перин бы им натащили… де-вок бы им… пожалуйте, удосужьтесь обратить такое ерманское внимание, извините уж только, необразованные девки, по-вашему не умеют…