Том 1. Стихотворения 1939–1961

Слуцкий Борис Абрамович

СТАРУХИ И СТАРИКИ

В. Сякину

Старух было много, стариков было мало: То, что гнуло старух, стариков ломало. Старики умирали, хватаясь за сердце, А старухи, рванув гардеробные дверцы, Доставали костюм выходной, суконный, Покупали гроб дорогой, дубовый И глядели в последний, как лежит законный, Прижимая лацкан рукой пудовой. Постепенно образовались квартиры, А потом из них слепились кварталы, Где одни старухи молитвы твердили, Боялись воров, о смерти болтали. Они болтали о смерти, словно Она с ними чай пила ежедневно, Такая же тощая, как Анна Петровна, Такая же грустная, как Марья Андревна. Вставали рано, словно матросы, И долго, темные, словно индусы, Чесали гребнем редкие косы, Катали в пальцах старые бусы. Ложились рано, словно солдаты, А спать не спали долго-долго, Катая

в мыслях какие-то даты, Какие-то вехи любви и долга. И вся их длинная, Вся горевая, Вся их радостная, Вся трудовая — Вставала в звонах ночного трамвая, На миг бессонницы не прерывая.

«Комната кончалась не стеной…»

Комната кончалась не стеной, А старинной плотной занавеской, А за ней — пронзительный и резкий, Словно жестяной, Голос жил и по утрам Требовал настойчиво газеты, А потом негромко повторял: — Принесли уже газеты? Много лет, как паралич разбил, Все здоровье — выпил. Все как есть сожег и истребил, Этого не выбил. Этой страсти одолеть не смог. Временами глухо Слышалось, как, скорчившись в комок, Плакала старуха. — Больно? — спросишь. — Что ты, — говорит. — Засуха! В Поволжье хлеб горит.

СТАРЫЙ ДОМ

Старый дом, приземистый, деревянный! Ты шатаешься, словно пьяный, И летишь в мировое пространство, За фундамент держась с трудом. Все равно ты хороший. Здравствуй, Старый дом! Я въезжаю в тебя, как в державу, Крепко спящую сотый год. Я замок твой древний и ржавый От годов и от влажных погод Ковыряю ключом тяжелым. И звенит мелодично желоб От вращенья того ключа. И распахиваются двери И пускают меня, ворча Про какое-то недоверье И о преданности лепеча. Старый дом, все твои половицы Распевают, как райские птицы. Все твои старожилы — сверчки Позабыли свои шестки И гуляют по горницам душным, Ходят, бродят просто пешком. Я встречался с таким непослушным, Не признавшим меня сверчком. Закопченный и запыленный, Словно адским огнем опаленный, Словно мертвой водой окропленный, От меня своих бед не таи! Потемнели твои картины, Пожелтели твои гардины Превратились давно в седины Золотистые кудри твои. О ломоть предыдущего века! Благодарствую, старый калека. За вполне откровенный прием — С дребезжащими, сиплыми воплями. Я учусь убираться вовремя На скрипучем примере твоем.

«На двадцатом этаже живу…»

На двадцатом этаже живу Не без удовольствия и выгоды: Вижу под собою всю Москву, Даже кой-какие пригороды. На двадцатом этаже окно Небом голубым застеклено, Воздух чище, и соседи тише, Больше благости и светлоты, И не смеют заводиться мыши — Мыши не выносят высоты, Обдирая о балкон бока, Мимо пролетают облака. Майский гром и буря вешняя, Лужи блеск далекий на земле. Мой этаж качается скворешнею У нижестоящих на стволе. На полсотни метров ближе к солнцу, На полсотни ближе к небосклону. А луна мимо меня несется Попросту на уровне балкона. Если лифт работает исправно, Мило жить на высоте и славно.

«Хлеба — мало. Комнаты — мало…»

Хлеба — мало. Комнаты — мало. Даже обеда с квартирой — мало. Надо, чтоб было куда пойти, Надо, чтоб было с кем не стесняться, С кем на семейной карточке сняться, Кому телеграмму отбить в пути. Надо не мало. Надо — много. Плохо, если живем неплохо. Давайте будем жить блестяще. Логика хлеба и воды, Логика беды и еды Все настойчивее, все чаще Вытесняется логикой счастья. Наша измученная земля Заработала у вечности, Чтоб счастье отсчитывалось от бесконечности, А не от абсолютного нуля.

ДЕРЕВЬЯ И МЫ

Я помню квартиры наши холодные И запах беды. И взрослых труды. Мы все были бедные. Не то чтоб голодные, А просто — мало было еды. Всего было мало. Всего не хватало Детям и взрослым того квартала, Где рос я. Где по снегу в школу бежал И в круглые ямы деревья сажал. Мы все были бедные. Но мы не вешали Носов, мокроватых от многих простуд, Гордо, как всадники, ходили пешие Смотреть, как наши деревья растут. Как тополь (по-украински — явор), Как бук (по-украински — бук) Растут, мужают. Становится явью Дело наших собственных рук. Как мы, худые, Как мы, зеленые, Как мы, веселые и обозленные. Не признающие всяческой тьмы, Они тянулись к свету, как мы. А мы называли грядущим будущее (Грядущий день — не завтрашний день) И знали: дел несделанных груды еще Найдутся для нас, советских людей. А мы приучались читать газеты С двенадцати лет, С десяти, С восьми И знали: пять шестых планеты Капитализм, А шестая — мы. Капитализм в нашем детстве выгрыз Поганую дырку, как мышь в хлебу, А все же наш возраст рос, и вырос, И вынес войну На своем горбу.

«Я учитель школы для взрослых…»

Я учитель школы для взрослых, Так оттуда и не уходил — От предметов точных и грозных, От доски, что черней чернил. Даже если стихи слагаю, Все равно — всегда между строк — Я историю излагаю, Только самый последний кусок. Все писатели — преподаватели. В педагогах служит поэт. До конца мы еще не растратили Свой учительский авторитет. Мы не просто рифмы нанизывали — Мы добьемся такой строки, Чтоб за нами слова записывали После смены ученики.

«Высоко он голову носил…»

Высоко он голову носил, Высоко-высоко. Не ходил, а словно восходил, Словно солнышко с востока. Рядом с ним я — как сухая палка Рядом с теплой и живой рукой. Все равно — не горько и не жалко. Хорошо! Пускай хоть он такой. Мне казалось, дружба — это служба. Друг мой — командирский танк. Если он прикажет: «Делай так!» — Я готов был делать так — послушно. Мне казалось, дружба — это школа. Я покуда ученик. Я учусь не очень скоро. Это потруднее книг. Всякий раз, как слышу первый гром, Вспоминаю, Как он стукнул мне в окно: «Пойдем!» Двадцать лет назад в начале мая.

ТОВАРИЩ

Лозунг времени «Надо так надо!» От него я впервые слыхал, Словно красное пламя снаряда, Надо мной он прополыхал. Человеку иного закала, Жизнь казалась ему лишь судьбой, Что мотала его и толкала, Словно тачку перед собой. Удивленный и пораженный Поразительной долей своей, Он катился тачкой груженой, Не желая сходить с путей. Дело, дело и снова — дело. Слово? Слово ему — тоска. Нет, ни разу его не задела Никакого стиха строка. Но когда мы бродили вместе, Он, защелкнутый, как замок, Вдруг мурлыкал какую-то песню Так, что слов разобрать я не мог.

ИВАНЫ

Рассказывают, что вино развязывает Завязанные насмерть языки, Но вот вам факт, как, виду не показывая, Молчали на допросе «мужики». Им водкой даровою в душу лезут ли, Им пыткою ли пятки горячат, — Стоят они, молчат они, железные! Лежат они, болезные, молчат! Не выдали они того, что ведали, Не продали врагам родной земли Солдатского пайка военных сведений, Той малости, что выдать бы могли. И, трижды обозвав солдат Иванами, Четырежды им скулы расклевав, Их полумертвыми и полупьяными Поволокли приканчивать в подвал. Зато теперь, героям в награждение. Иных имен отвергнувши права, Иваном называет при рождении Каждого четвертого Москва.