Том 1. Стихотворения 1939–1961

Слуцкий Борис Абрамович

НЕМЕЦКИЕ ПОТЕРИ

(Рассказ)

Мне не хватало широты души, Чтоб всех жалеть. Я экономил жалость Для вас, бойцы, Для вас, карандаши, Вы, спички-палочки (так это называлось), Я вас жалел, а немцев не жалел, За них душой нисколько не болел. Я радовался цифрам их потерь: Нулям, раздувшимся немецкой кровью. Работай, смерть! Не уставай! Потей Рабочим потом! Бей их на здоровье! Круши подряд! Но как-то в январе, А может, в феврале, в начале марта Сорок второго, утром на заре Под звуки переливчатого мата Ко мне в блиндаж приводят «языка». Он все сказал: Какого он полка, Фамилию, Расположенье сил. И то, что Гитлер им выходит боком. И то, что жинка у него с ребенком, Сказал, хоть я его и не спросил. Веселый, белобрысый, добродушный, Голубоглаз, и строен, и высок, Похожий на плакат про флот воздушный, Стоял он от меня наискосок. Солдаты

говорят ему: «Спляши!» И он сплясал. Без лести, От души. Солдаты говорят ему: «Сыграй!» И вынул он гармошку из кармашка И дунул вальс про голубой Дунай: Такая у него была замашка. Его кормили кашей целый день И целый год бы не жалели каши, Да только ночью отступили наши — Такая получилась дребедень. Мне — что? Детей у немцев я крестил? От их потерь ни холодно, ни жарко! Мне всех — не жалко! Одного мне жалко: Того, что на гармошке вальс крутил.

СОЛДАТАМ 1941-го

Вы сделали все, что могли.

(Из песни)

Когда отступает пехота, Сраженья (на время отхода) Ее арьергарды дают. И гибнут хорошие кадры, Зачисленные в арьергарды, И песни при этом поют. Мы пели: «Вы жертвою пали», И с детства нам в душу запали Слова о борьбе роковой. Какая она, роковая? Такая она, таковая, Что вряд ли вернешься живой. Да, сделали все, что могли мы. Кто мог, сколько мог и как мог. И были мы солнцем палимы, И шли мы по сотням дорог. Да, каждый был ранен, контужен, А каждый четвертый — убит. И лично Отечеству нужен, И лично не будет забыт.

1945 ГОД

На что похожи рельсы, взрывом скрученные, Весь облик смерти, смутный, как гаданье. И города, большой войной измученные — Ее тремя или пятью годами? Не хочется уподоблять и сравнивать Развалины, осколки и руины, А хочется расчищать, разравнивать И Белоруссию и Украину. Среди иных годов многозаботных, Словами и работами заполненных, Год сорок пятый навсегда запомнился, Как год-воскресник Или год-субботник. Усталые работали без устали. Голодные, как сытые, трудились. И ложкою не проверяя: густо ли? — Без ропота за пшенный суп садились. Из всех камней, хрустевших под ногами, Сперва дворцы, потом дома построили, А из осколков, певших под ногами, Отплавили и раскатали кровли. На пепелище каждом и пожарище Разбили сад или бульвар цветочный. И мирным выражением «пожалуйста» Сменилось фронтовое слово «точно». А кителя и всю обмундировку: И шинеля, и клеши, и бушлаты — Портные переушивали ловко: Войну кроили миру на заплаты. И постепенно замазывались трещины, Разглаживались крепкие морщины, И постепенно хорошели женщины, И веселели хмурые мужчины.

ВОСПОМИНАНИЕ

Я на палубу вышел, а Волга Бушевала, как море в грозу. Волны бились и пели. И долго Слушал я это пенье внизу. Звук прекрасный, звук протяженный, Звук печальной и чистой волны: Так поют солдатские жены В первый год многолетней войны. Так поют. И действительно, тут же, Где-то рядом, как прядь у виска, Чей-то голос тоскует и тужит, Песню над головой расплескав. Шел октябрь сорок первого года. На восток увозил пароход Столько горя и столько народа, Столько будущих вдов и сирот. Я не помню, что беженка пела, Скоро голос солдатки затих. Да и в этой ли женщине дело? Дело в женщинах! Только — в других. Вы, в кого был несчастно влюбленным, Вы, кого я счастливо любил, В дни, когда молодым и зеленым На окраине Харькова жил! О девчонки из нашей школы! Я вам шлю свой сердечный привет, Позабудьте про факт невеселый, Что вам тридцать и более лет. Вам еще блистать, красоваться! Вам еще сердца потрясать! В оккупациях, в эвакуациях Не поблекла ваша краса! Не померкла, нет, не поблекла! Безвозвратно не отошла, Под какими дождями ни мокла, На каком бы ветру ни была!

Стихи, не вошедшие в книгу **

«На том пути в Москву из Граца…»

На том пути в Москву из Граца [34] , В Москву из Вены, в Москву — с войны, Где мы собирались отыграться, Свое получить мы были должны, На полпути, в одном государстве, В каком-то царстве, житье-бытье, Она сказала мне тихо: «Здравствуй!», Когда я поднял глаза на нее. Мужчины и женщины этого года, Одетые в формы разных держав, Зажатые формой, имея льготу На получение жизни одной, Мужчины и женщины разных наций, Как будто деревья разных пород, Разноголосицу всех интонаций Сливали в единый язык и народ. Сливали и славили то, что выжили, Что живы, что молоды все почти, Что нынче лучше вчерашнего, выше ли, Потом разберемся, по пути. Дела плоховатые стали плохими. Потом они стали — хуже нет. Но я познакомился с женщиной; имя, Имя было Жанет. А что я, стану рыться в паспорте? Она была Жанет — для меня. Мне было тогда как слепцу на паперти. Она пришла, беду сменя. Беду, которая дежурила Бессменной сиделкой над головой, Она

обманула, то есть обжулила. Я понял, что я молодой и живой. А все это было в 45-м Году и сразу же после войны, На том пути обратном, попятном, Пройти который мы были должны.

34

Грац — город в Австрии, в нем Слуцкий встретил конец войны.

ПЕСНЯ

На перекрестке пел калека.

Д. Самойлов

Ползет обрубок по асфальту, Какой-то шар, Какой-то ком. Поет он чем-то вроде альта, Простуженнейшим голоском. Что он поет, К кому взывает И обращается к кому, Покуда улица зевает? Она привыкла ко всему. — Сам — инвалид. Сам — второй группы. Сам — только год пришел с войны. — Но с ним решили слишком грубо, С людьми так делать не должны. Поет он мысли основные И чувства главные поет, О том, что времена иные, Другая эра настает. Поет калека, что эпоха Такая новая пришла, Что никому не будет плохо, И не оставят в мире зла, И обижать не будут снохи, И больше пенсию дадут, И все отрубленные ноги Сами собою прирастут.

ФУТБОЛ

Я дважды в жизни посетил футбол И оба раза ничего не понял: Все были в красном, белом, голубом, Все бегали. А больше я не помню. Но в третий раз… Но, впрочем, в третий раз Я нацепил гремучие медали, И ордена, и множество прикрас, Которые почти за дело дали. Тяжелый китель на плечах влача, Лицом являя грустную солидность, Я занял очередь у врача, Который подтверждает инвалидность. А вас комиссовали или нет? А вы в тех поликлиниках бывали, Когда бюджет Как танк на перевале: Миг — и по скалам загремел бюджет? Я не хочу затягивать рассказ Про эту смесь протеза и протеста, Про кислый дух бракованного теста, Из коего повылепили нас. Сидевший рядом трясся и дрожал. Вся плоть его переливалась часто, Как будто киселю он подражал, Как будто разлетался он на части. В любом движеньи этой дрожью связан, Как крестным знаком верующий черт, Он был разбит, раздавлен и размазан Войной: не только сплюснут, но — растерт. — И так — всегда? Во сне и наяву? — Да. Прыгаю, а все-таки — живу! (Ухмылка молнией кривой блеснула, Запрыгала, как дождик, на губе.) — Во сне — получше. Ничего себе. И — на футболе. — Он привстал со стула, И перестал дрожать, И подошел Ко мне С лицом, застывшим на мгновенье И свежим, словно после омовенья. (По-видимому, вспомнил про футбол.) На стадионе я — перестаю! — С тех пор футбол я про себя таю. Я берегу его на черный день. Когда мне плохо станет в самом деле, Я выберу трибуну, Чтобы — тень, Чтоб в холодке болельщики сидели, И пусть футбол смиряет дрожь мою!

РАЗНЫЕ ИЗМЕРЕНИЯ

От имени коронного суда Британского, а может быть, и шведского, Для вынесения приговора веского Допрашивается русская беда. Рассуживает сытость стародавняя, Чьи корни — в толще лет, Исконный недоед, Который тоже перешел в предание. Что меряете наш аршин На свой аршин, в метрической системе? Л вы бы сами справились бы с теми, Из несших свастику бронемашин? Нет, только клином вышибают клин, А плетью обуха не перешибают. Ведь бабы до сих пор перешивают Из тех знамен со свастикой, Гардин Без свастики, Из шинелей. И до сих пор хмельные инвалиды Кричат: — Кто воевал, тому налей! Тот первый должен выпить без обиды.

«Палатка под Серпуховом. Война…»

Палатка под Серпуховом. Война. Самое начало войны. Крепкий, как надолб, старшина, И мы вокруг старшины. Уже июльский закат погасал, Почти что весь сгорел. Мы знаем: он видал Хасан, Халхин-Гол смотрел [35] . Спрашиваем, какая она, Война. Расскажите, товарищ старшина. Который день эшелона ждем. Ну что ж — не под дождем. Палатка — толстокожий брезент. От кислых яблок во рту оскомина. И старшина — до белья раздет — Задумчиво крутит в руках соломину. — Яка ж вона буде, ця війна, а хто іі зна. Вот винтовка, вот граната. Надо, значит, надо воевать. Лягайте, хлопцы: завтра надо В пять ноль-ноль вставать.

35

Он смотрел Хасан, Халхин-Гол смотрел. — Имеется в виду участие старшины в военных конфликтах с японской армией у озера Хасан и в Монголии в 30-х годах.

«На спину бросаюсь при бомбежке…»

На спину бросаюсь при бомбежке — По одежке протягиваю ножки. Тем не менее мы поглядеть должны В черные глаза войны. На спину! А лежа на спине, Видно мне Самолеты, в облаках скрывающиеся, И как бомба от крыла Спину грузную оторвала, Бомбы ясно вижу отрывающиеся. И пока не стану горстью праха, Не желаю право потерять Слово гнева, а не слово страха Говорить и снова повторять. И покуда на спине лежу, И покуда глаз не отвожу — Самолетов не слабей, не плоше! Как на сцену. Как из царской ложи, Отстраняя смерть, На смерть гляжу.